Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости
Похоронили товарища Жука в братской могиле в поселке имени Морозова, расположенном в истоке Невы, на противоположном от Шлиссельбурга берегу.
Интересно, что чуть раньше погиб его подельник по сожжению Шлиссельбургской крепости Владимир Осипович Лихтенштадт-Мазин.
4Владимир Осипович Лихтенштадт, управившись в начале марта 1917 года со Шлиссельбургской крепостью, уехал в Петроград, намереваясь вернуться к прерванной революцией переводческой работе.
Смутно бродили в голове планы о педагогической деятельности, возникали образы лошадей и мальчиков, совершающих верховые прогулки… С помощью Марины Львовны Владимир Осипович начал было реализовывать эту идиллию и некоторое время работал в «Ульянке» — детской колонии под Петроградом, но революционное время совершенно не подходило для идиллий.
Тем более что миновала сияющая весна революции, и подошел холодный и мрачный октябрь.
Эволюцию взглядов вчерашнего декадента-террориста лучше всего проследить по письмам, которыми он бомбардировал бывшую жену.
Письма эти, в отличие от дневников, являются точным источником чувств, которые испытывал герой в те исторические дни.
Поначалу Владимир Осипович взирал на большевиков исключительно со стороны, как на диковинное театральное действо:
«Ленин не горит и не зажигает, это — маньяк, энтузиаст идеи, во имя ее готовый погубить весь мир. Он действует на массу своей холодной, узкой, упрощенной логикой, с которой он вколачивает в нее свои идеи, — пишет он 28 октября 1917 года. — Троцкий не горит, но зажигает, нужно видеть, как он действует на толпу! Это великолепный актер, честолюбец и властолюбец, любитель сильных ощущений, широких жестов, больших пожаров, он будет поджигать и любоваться, и самолюбоваться. Без этих двух движение не приняло бы таких форм. Маньяк, готовый ради социального эксперимента (в мировом масштабе!) погубить родную страну, дал идею и ее обоснование, актер придал ей блеск, влил в нее душу — драма подготовлена, занавес поднят — слушайте и любуйтесь… Таковы герои»[180].
Скоро, однако, выяснилось, что среди большевиков собралось немало близких Владимиру Осиповичу и по крови, и по духу людей, и, по-прежнему категорически не принимая («большевизм» — это, конечно, не просто предательство, хулиганство, подлость и глупость»!) новую власть, Лихтенштадт переживает за судьбу своих соплеменников, участвующих в большевистском правительстве:
«Я боюсь кровавого подавления большевистской авантюры, я так же не могу приложить к ней руку… и… не только чувством, но и разумом против решения спора оружием, — пишет он 29 октября 1917 года. — Единственно правильный метод — это полная изоляция большевизма… И он уже задыхается»[181]…
Никаких поводов подозревать Владимира Осиповича в неискренности у нас нет. Вполне возможно, что он действительно собирался изолироваться от большевизма, чтобы тот задохнулся, но проходили недели, надобно было жить, и интеллект, изощренный в переводах Макса Штирнера и Отто Вейнингера, подбросил своему хозяину спасательный круг:
««Со своей стороны» прекращаем состояние войны, не подписывая мирного договора. Что-то совершенно неслыханное в летописях истории, противное и смыслу человеческому, и всему вообще человеческому… И тем не менее — это лучше подписания мира»[182].
Ну, конечно, и материальная сторона тут тоже была важна.
«Последний день «работы», — пишет он 16 марта 1918 года. — Очень глупая — в общественном смысле — авантюра. В личном же — очень милая. Ел как никогда — всего вдоволь, везу маме молока, хлеба, муки, масла. Жалованья получил за целый месяц: неловко брать, но берешь»[183]…
Кормили у большевиков — это касалось, разумеется, большевистской верхушки и ее ближайшего окружения — действительно, хорошо, но у нас даже и мысли не возникает заподозрить Владимира Осиповича в продажности.
Все что совершал он, делал искренне и убежденно…
«Когда приходится сталкиваться с каким-нибудь ярым противником большевизма, — пишет он 13 сентября 1918 года, — противником, который противопоставляет большевизму «доброе, старое время» и «культурное государство», меня берет злоба, и если нужно было бы выбирать, я предпочел бы большевизм»[184].
И еще через неделю:
«Иной раз мне представляется, что, отрекаясь от большевизма, мы отрекаемся от всего русского, от большой нашей истории и — от Толстого и Достоевского, от Бакунина и Герцена, особенно Герцена с его «Письмами из Франции и Италии»»[185].
Ну, как же можно человеку, пытавшемуся убить Петра Аркадьевича Столыпина, отречься от «всего русского», да к тому же от Толстого и Достоевского в придачу с Бакуниным и Герценом?
Поворот к большевизму становился тут неизбежным.
К тому же погиб шлиссельбургский друг Лихтенштадта А. М. Мазин[186], и Владимир Осипович — прав, прав был Отто Вейнингер, когда говорил, что нет ничего выше настоящей мужской дружбы! — присоединил к своей и его фамилию.
Теперь необходимо было присоединить и партийность павшего друга. Вступление в РКП(б) переводчика Макса Штирнера и Отто Вейнингера становилось неизбежным.
«30 сентября 1918 года. По городу ходят тревожные слухи, что близок час падения большевиков. Я не верю им, это не в первый раз, но какую тревогу они вызывают! И вот тут, в минуту, быть может, еще не настоящей опасности, чувствуешь, что в сущности уже стал большевиком. И нечего скрывать это от себя… и в минуту настоящей опасности придется записаться в партию и пойти сражаться»[187].
«10 ноября 1918 года. В Германии революция!.. Для меня Рубикон перейден — я с большевиками, я — большевик! Надорванный, правда. Ибо нельзя забыть борьбы с большевизмом и нельзя простить…
Скорее к жизни и в жизнь — еще можно жать, можно гореть, можно бороться и погаснуть за великое дело — самое хорошее, что мне осталось.
«Не удалась жизнь»… В самом деле: умеренность и аккуратность в гимназии — заигрывание с политикой и с декадентством, в университете — игра в революцию, игра в любовь, притча о невесте, прозевавшей жениха: хотел связать свою жизнь с рабочим движением и проглядел его, когда оно стало ворочать горами и зажгло мировой пожар… И все-таки: что-то есть, что протестует и выпрямляется, и говорит: мы еще поборемся, еще загорится моя звезда, хоть на миг, хоть в последнюю минуту»[188]…
Надежда Владимира Осиповича сбылась.
Звезда его загорелась-таки и на большевистском небосклоне.
В начале 1919 года он вступил в РКП(б), некоторое время он заведовал издательством Коминтерна, а вскоре стал секретарем самого Григория Евсеевича Зиновьева!
Что и говорить, блистательная карьера для человека, который из ревности к судьбе австрийского гения начал мастерить самодельные бомбы, чтобы взорвать ненавистного прогрессивной интеллигенции Петра Аркадьевича Столыпина.
Теперь, пройдя через Шлиссельбург и революцию, Лихтенштадт был полон сил и оптимизма.
В дневнике от 17 апреля 1919 года он записал:
«Два часа ночи — довольно. Хорошо работается, хорошо мечтается, хорошо ходится по «камере», хочется мне сказать, так переносишься в былое задумчивое хождение по камере. А как хорош Исаакий, как хороша вся площадь, утопающая в полном мраке! И славно гудит ветер в трубе — словно знает, как я любил и люблю его заунывные напевы. Выстрел — другой… да мы живем в военном лагере — много «ненужной» жестокости вокруг (хотя «ненужность» эта весьма относительна) — но и война эта и веселее, и здоровее, и нравственнее — да нравственнее! — чем жалкое прозябание в мещанском болоте, чем вольное и невольное утверждение всех ужасов и подлостей старого мира. Да. Да, об этом я еще напишу — все это так и рвется наружу — даже не верится… Нет — мы еще поборемся — и за мировое, и за личное строительство»[189].
5Впрочем, если верить Виктору Сержу, Лихтенштадт ушел на фронт, потому что считал положение катастрофическим, а дело революции проигранным. Лихтенштадт заявил тогда: «Нет никакого смысла в том, чтобы прожить еще несколько месяцев, выполняя к тому же ставшую бессмысленной организационную, издательскую и прочую работу; что в эпоху, когда столько людей бесцельно умирают в глуши, ему противны канцелярии Смольного, комитеты, печатная бумага, гостиница «Астория».
В принципе это совпадает с записью, сделанной самим Владимиром Осиповичем 24 мая 1919 года:
«Красному Питеру грозит опасность. Я рвался в армию полгода назад, когда враг был далек, я подал заявление в таком духе в партию. И вот сейчас, в минуту действительной, близкой опасности, я сижу в спокойной обстановке… Под Гатчиной идет жестокий бой, а тут корректуры, переводы, всякие там корпусы и боргесы, какая чушь, какая чушь!.. Правда, сейчас я уже не просто «солдат большевизма». Я — большевик душой и телом, большевик до могилы. И хочу и могу поэтому не только умереть за большевизм, но и жить для него, жить и бороться, падать и подниматься»…
