Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
Следующим логическим шагом была отставка Бальфура с поста лидера консервативной партии, который он занимал в палате общин двадцать лет. Он объявил об этом 8 ноября 1911 года, вернувшись с отдыха в Бад-Гаштейне. Об отставке Бальфура писали как о «политической сенсации», хотя его свержения добивалась целая группа диссидентов во главе с Ф. Э. Смитом и Остеном Чемберленом, организовавшая кампанию под лозунгом B.M.G (Balfour Must Go, «Бальфур должен уйти»). Ожидалось, что он без боя не уйдет. Однако заключительные аккорды кризиса вокруг вето, дикость и бессмысленность разгоревшейся битвы, оголтелое нежелание «дитчеров» проявить здравомыслие, возраставшее влияние политических авантюристов вроде Смита, которого он просто не терпел, вульгарность вызова, брошенного ему спектаклем Сесила, поселили в душе Бальфура раздражение и равнодушие. Испытывая отвращение, он не стал ждать результатов голосования в палате лордов и уехал в Бад-Гаштейн накануне. Наслаждаясь «видами водопадов, сосен и крутых обрывов», он все обдумал и принял решение. Ему уже было шестьдесят три года, он серьезно интересовался философией, чувствовал себя достаточно крепким, а перспектива борьбы за лидерство сначала в партии, а потом в стране в условиях наступления новой эпохи его не радовала. Бальфур принадлежал к традиции, в которой правительство было уделом патрициев, а теперь, как он говорил в последнем выступлении, бремя правителей и законодателей стало настолько тяжелым, что этими делами должны заниматься люди, готовые быть «политиками и никем более, а только политиками, и управлять политической машиной в роли профессиональных политиков»100. Набеги толпы на тихий сад, как изобразил Мастерман подъем активности народных масс, уже начались, и философ Бальфур не мог им противостоять.
Его преемником не стал ни один из главных претендентов: ни Уолтер Лонг, представлявший мелкопоместное дворянство, ни Остен Чемберлен: они все сделали для того, чтобы помешать друг другу. Его место занял Бонар Лоу, стальной магнат из Глазго, родившийся в Канаде, регулярно читавший газеты, предпочитавший употреблять в пищу овощи, молоко и рисовый пудинг и опиравшийся на поддержку еще одного авантюриста, тоже канадца, Макса Эйткена, вскоре ставшего лордом Бивербруком.
Уход Бальфура вызвал поток комментариев в прессе, политических сплетен и безупречное высказывание Асквита 101, выразившего «дань уважения самому выдающемуся представителю величайшего совещательного органа в мире». Джордж Уиндем незлобиво и чистосердечно сказал, что нежелание Бальфура бороться проистекало из безразличия, которое, в свою очередь, определялось «чересчур научным подходом к политике». «Он помнил, что когда-то был ледниковый период, – говорил Уиндем, – и знал, что будет новый ледниковый период»102.
8. Смерть Жореса. Социалисты: 1890—1914
Социализм был интернациональным. На это указано в названии самого движения – Второе международное товарищество рабочих [141]. То же самое подтверждалось гимном «Интернационал», в котором, кроме того, давалось обещание, что интернациональным станет «весь род людской». На учредительном конгрессе в 1889 году председательствовали француз и немец – Эдуард Вайян и Вильгельм Либкнехт. В организацию входили социалистические партии тридцати трех наций, в том числе Германии, Франции, Англии, Австрии, Венгрии и Богемии, России, Финляндии, Голландии, Бельгии, Испании, Италии, Швеции, Норвегии, Дании, Сербии, Болгарии, Индии, Японии, Австралии и Соединенных Штатов. Цвет флага был густо-красный, символизировавший кровь человечества. Главная идея заключалась в классовой солидарности, не признающей национальных границ в горизонтальной стратификации общества. Праздничным днем был избран день 1 мая, когда полагалось демонстрировать пролетарское братство, а девизом стал призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Шахтеры, фабричные рабочие, сельские труженики, слуги и другие представители рабочего класса, чьи интересы отстаивал социализм, должны были ощущать свою принадлежность к интернационалу; в эту теорию верили его лидеры, ее проповедовали и на нее опирались. На социалистическом конгрессе в Амстердаме, проходившем в 1904 году, во время Русско-японской войны, российский и японский делегаты Плеханов и Катаяма сидели рядом. Когда эти два господина пожали друг другу руки, все четыреста пятьдесят делегатов в едином порыве вскочили со своих мест и устроили им бурную овацию. Выступая, и Плеханов и Катаяма заявляли, что война развязана капитализмом, а не народами, и публика слушала их с благоговейным вниманием 1 и долго провожала аплодисментами.
Социализм прокламировал концепцию классовой борьбы, которая неизбежно должна привести к краху капитализма. Социалист считал врагами и правящий класс, и буржуазию. Враждебность была взаимной. Слово «социалист» ассоциировалось с «кровью» и «террором», как в прежние времена прозвание «якобинец». Уже четверть века, со времени основания в 1889 году – через сто лет после Французской революции, Второй интернационал держал правящий класс в постоянном напряжении. Вену буквально «парализовал страх»2, когда Виктор Адлер, австрийский лидер социалистов, призвал провести 1 мая однодневную всеобщую забастовку и массовую манифестацию по всей империи, чтобы продемонстрировать силу пролетарской солидарности. Когда Адлер объявил о парадном шествии рабочих по каштановым аллеям Пратера, где обычно прогуливались лишь экипажи богатеев, вся местная знать и ее приспешники перепугались, что этот сброд начнет поджигать дома, грабить магазины и совершать другие злодеяния по ходу движения. Лавочники захлопнули на засовы ставни, родители не выпускали на улицу детей, на каждом углу стоял полицейский, в повышенную готовность были приведены войска. Буржуазия увидела, по образному выражению Генри Джорджа в книге «Прогресс и бедность», как «разверзается глотка ненасытного ада, ревущего в недрах цивилизованного общества». Буржуазия ощутила нарастающую угрозу «Дома Нужды Дому Достатка».
Когда учреждался Второй интернационал, нормой для неорганизованного труда считался двенадцатичасовой рабочий день и семидневная рабочая неделя. Правом на воскресный отдых и десяти-девятичасовой рабочий день пользовались только квалифицированные рабочие, объединенные в профессиональные гильдии, а они составляли лишь пятую часть трудящейся массы. В 1899 году Эдвин Маркем, на которого гнетущее впечатление произвела изможденная, понурая фигура крестьянина на картине Милле «Человек с мотыгой», написал не менее эмоционально тяжелую поэму, выразив в ней одновременно и ужас, который должно испытывать общество, и осознание им своей ответственности:
В этой жуткой фигуре согбено человечество,
Обкраденное, поруганное, обездоленное,
Протестуя, вопиет к
Судьям Мира, Вопиет и предостерегает…
Что Будущее скажет этому Человеку?
Как ответит на его тяжкий вопрос,
Когда вихри восстаний сотрясут мир?
Что станет с царствами и царями —
С теми, кто довел его до такого состояния —
Когда этот немой Ужас обратится к Богу
После столетий молчания?
В 1899 году, когда поэзия еще воспринималась публикой, стихотворение Маркема взволновало многих людей. По всей Америке газеты его перепечатывали, комментаторы обсуждали, священники использовали в проповедях, школьники заучивали наизусть, аналитики видели в нем «отражение zeitgeist» [142], ставя его в один ряд с шедевром Киплинга Recessional[143], самым «значимым произведением эпохи»3.
Общественное сознание, потрясенное художественным образом человеческого несчастья, еще больше ужаснулось и возмутилось, столкнувшись с реальными людскими страданиями. В 1891 году текстильщики небольшого городка Фурми на севере Франции устроили первомайскую демонстрацию с требованием восьмичасового рабочего дня. Полиция напала на демонстрантов и в завязавшейся потасовке убила десять человек, в том числе несколько детей. «Берегитесь! – предостерег Клемансо 4 в палате депутатов. – Мертвые не прощают. Помните о мертвых… Бесспорный факт современной политической жизни – неизбежность революции… Четвертое сословие поднимается и рвется к власти. Придется делать выбор: отвечать четвертому сословию насилием или встречать его с открытыми объятиями. Наступает решающий момент».
Предрасположенность к дружбе с четвертым сословием практически отсутствовала. Когда социалисты и профсоюзы в Бельгии после двух кровопролитных и безуспешных попыток все-таки организовали в 1893 году всеобщую забастовку с требованием равного избирательного права как необходимого условия завоевания власти, солдаты расстреляли двенадцать манифестантов. Когда в результате Пульмановской стачки в Соединенных Штатах в 1894 году остановились поезда и бездействовала почта, судья Уильям Говард Тафт из Цинциннати, по натуре человек вовсе не злобный, написал жене: «Военным надо убить несколько человек в толпе, чтобы прекратить беспорядки. Пока они убили только шестерых… Этого вряд ли достаточно, чтобы произвести необходимое впечатление»5. Так действовали инстинкты классовой войны.
