Андреас Дорпален - Германия на заре фашизма
Другие партии тоже открыто использовали имя президента в предвыборной кампании. Немецкая народная партия, которая всегда гордилась тем, что ни при каких обстоятельствах не покидала Гинденбурга, призывала избирателей «помочь борьбе за национальную Германию с Гинденбургом под черно – бело – красным флагом». Ее речи и плакаты не слишком отличались от речей и плакатов «Боевого фронта», и, если бы не упрямство Гугенберга, эта партия с готовностью присоединилась бы к фронту. Находясь вне его рядов, партия считала себя третьей колонной христианско – национально – го блока, в которой силы «национального стремления» объединены с «хладнокровием и экономической рациональностью».
Немецкая национальная партия и Немецкая народная партия использовали имя Гинденбурга, чтобы легализировать себя как исполнителей воли президента. С другой стороны, католические партии вовлекли его имя в кампанию, стремясь защититься от беззакония и террора национал – социалистов. Баварская народная партия оказалась более активной, потому что в Баварии все еще оставалось у власти ненацистское правительство, и партия считала себя достаточно сильной, чтобы открыто не повиноваться Гитлеру. Баварцы тревожились, что Берлин может заменить баварское правительство рейхскомиссаром. Недавние интервенции рейха в Любеке, Гессене и Саксонии укрепили эти страхи. Поэтому Шеффер и Гельд «выжимали» все, что могли, из обещания Гинденбурга не направлять рейхскомиссара в Баварию. Если же он все – таки будет назначен, заявляли они, такая инициатива будет противоречить воле президента, а значит, может считаться незаконной. В такой ситуации баварское правительство будет считать себя вправе арестовать рейхскомиссара, как только он ступит на баварскую землю. Фрик в ответ разразился яростными угрозами, да и Гитлер высказал ряд завуалированных предостережений тем, «кто будет нам угрожать новой Майнской линией». Если верить газетам, эта часть речи сопровождалась криками толпы: «Повесить их!» Папен – главный кандидат «Боевого фронта» в Баварии – решил снизить накал страстей и написал Гельду письмо, в котором убеждал, что обещания президента имеют прежнюю ценность. Руководствуясь этим фактом, Шеффер 27 февраля заявил на митинге партии «Центра» во Франкфурте: «Уже сорок восемь часов я имею письменное заверение, написанное по поручению и от имени президента рейха, что никакие акты насилия, направленные против Баварии, не планируются ни самим президентом, ни назначенным им правительством, если это государство будет использовать свои права и юрисдикцию в рамках конституции».
Действительно ли Гельд верил, что Гинденбург сможет и будет защищать Баварию от Гитлера? Баварцы не испытывали иллюзий относительно слабости и бездеятельности старого маршала, но все же они не старались обмануть своих сторонников, заверяя, что государство находится в безопасности, и используя для этого имя Гинденбурга. «Несмотря на богатый опыт, доказывающий обратное, несмотря на правильную оценку весьма скромных возможностей президента и его помощников, – писал Карл Швенд, свидетель этих событий, – они все же не теряли надежды, что Гинденбург не откажется от своих многократно повторенных заверений о том, что не планирует… интервенции в Баварию. <..> Забавно, но старый маршал, как и олицетворяемый им институт, все еще пользовался доверием. Да и за ним стоял напоминавший сфинкса рейхсвер, который Гитлер еще не подчинил себе. Во всяком случае, складывалось такое впечатление».
Остатки веры в президента – маршала были свойственны и предвыборной кампании «Центра». Каас говорил об интриганах, действующих за стенами президентского дворца, которые пользовались именем Гинденбурга, чтобы прикрыть свои неприглядные дела. Брюнинг в своих речах не уставал обращаться к президенту с просьбой о защите свободы и законности. Эти обращения вовсе не были пустыми жестами. Несмотря на богатый опыт общения с Гинденбургом, который не мог не разочаровать бывшего канцлера, тот все еще надеялся, что президент предпримет действия против нацистского произвола. Увы, он верил не в того человека. Гинденбург оставался пассивным, а на все жалобы на жестокость нацистов Мейснер неизменно давал один и тот же ответ: документ направлен канцлеру или министру внутренних дел. (Даже последующие события не лишили Брюнинга иллюзий окончательно: спустя четырнадцать лет он написал о Гинденбурге следующее: «<Он был стар и потому не стремился действовать настойчиво и решительно; он не хотел войти в историю инициатором гражданской войны».)
Что касается социал – демократов, они не могли прибегать к имени президента так свободно, как их буржуазные коллеги, но они тоже верили, что маршал не позволит уничтожить конституционный порядок. «<Вы можете быть уверены, – успокаивал Брейтшейд своих товарищей по партии после назначения Гитлера канцлером, – что в кабинете остались люди президента, чтобы ограничивать и сдерживать господина Адольфа Гитлера – человека, который желает править сам». Даже по прошествии нескольких недель социалисты не отказались от надежды, что Гинденбург и Папен вмешаются и прекратят террор, которому подверглась их партия. 25 февраля «Форвертс» писала: «Президент имеет право назначать и увольнять канцлера. Право увольнения никто не отменял».
Эта мистическая вера в Гинденбурга пережила даже массовую отправку социалистических лидеров в концентрационные лагеря, увольнение социалистических правительственных деятелей, уничтожение профсоюзов и насильственный роспуск партии в июне того же года. Через три дня после этого события один из ссыльных лидеров на пресс – конференции в Праге заявил: «Рейхсвер – это сфинкс. Он все еще считается надежным инструментом в руках президента, а будущие намерения Гинденбурга – непостижимая тайна».
Насколько неоправданной была эта вера, стало очевидно в тот судьбоносный февральский день, когда запылало здание рейхстага. Вопрос, кто его поджег, не слишком важен, поскольку с точки зрения истории ответ на него имеет лишь второстепенное значение. Важно политическое использование этого пожара нацистами. Несмотря на все попытки испугать и парализовать оппозиционные партии, все еще не было гарантии, что новое правительство получит поддержку большинства рейхстага. Гитлер не сомневался, что огонь все изменит. Он объявил кабинету о своей уверенности в том, что правительство получит 51 % голосов. Однако он не был готов, по его заверению, рисковать своими надеждами из – за страха немецкого народа и потому предложил «жестко свести счеты» с коммунистической партией, которая не должна находиться под защитой закона. Поэтому он потребовал, чтобы был подготовлен декрет, защищающий людей от коммунистической опасности.
Вскоре Фрик зачитал кабинету проект декрета. Он приостанавливал действие большинства конституционных свобод и давал право министру внутренних дел рейха временно брать на себя обязанности государственного правительства, если общественный порядок не поддерживается должным образом. Никто не выдвинул возражений против первой части, хотя ее положения могли быть применены к каждому, и не были предусмотрены средства для предотвращения злоупотреблений. Также никто не подверг сомнению необходимость таких далеко идущих мер. Папен, только что подтвердивший обещание президента о недопущении интервенции в Баварию, заметил, что вторая часть вызовет протесты южногерманских государств, – лучше обсудить с ними предлагаемые шаги. Гитлер возразил, что некоторые правительства не принимают необходимые меры. В конце концов было внесено небольшое изменение, дающее право на интервенцию в том случае, если государство не принимает необходимых мер. В тот день кабинет собрался еще раз, чтобы обсудить окончательный текст декрета. Папен снова поднял вопрос о вмешательстве во внутренние дела государства и заявил, что, по его мнению, право принятия окончательного решения о вмешательстве должно принадлежать президенту. Гитлер категорически возразил, и Папену удалось добиться лишь того, что решение было оставлено за правительством, а не за министром внутренних дел.
Гинденбург подписал декрет в тот же день. Хотя этот документ отменял на неопределенное время большинство гражданских свобод, не давая никаких законных гарантий, предусматривал право на обыски и конфискацию собственности сверх установленных ограничений, президент ни минуты не сомневался. Гитлер объяснил, что этот декрет является оружием необходимым, чтобы сокрушить коммунистов, и ни Папен, ни Мейснер не высказали возражений. Почему они молчали, сказать трудно. Вряд ли Гинденбург осознавал, что делает то, от чего сам же всегда предостерегал: дает Гитлеру в руки право терроризировать страну и обращаться со своими противниками по собственному разумению. Президент даже не попытался отстоять свое право принимать решение о вмешательстве во внутренние дела других государств, хотя всегда тщательно следил за выполнением всех президентских прерогатив. Гитлер же, со своей стороны, использовал имя президента, чтобы скрыть факт закрепления своего правления. Хотя декрет был принят как временная чрезвычайная мера, он оставался в силе до последнего дня нацистского режима.
