Роберт Грейвз - Белая Богиня
Глава двадцать пятая. Война на небесах
Обязательно ли поэзии быть оригинальной? Согласно аполлонийской, или классической теории, необязательно, поскольку признаком хорошего поэта считается его способность выразить утвержденные временем чувства в почитаемых временем формах, но с большей живостью, очарованием, звучностью и умением, чем его соперники. Только так поэт может завоевать Кресло Барда. Аполлонийская поэзия в основном придворная поэзия, которая создается для того, чтобы продемонстрировать тот почет, которым одарил поэтов король (Roi Soleil, вице-регент Аполлона), понимающий, что они прославляют для современников и потомков его величие и суровость. Поэтому поэты пользуются архаичным языком, принятой орнаментальностью, четким, звонким стиховым метром и довольно часто совершают экскурсы в прошлое. Их похвалы удивительно похожи. Ацтеки славили своего патриархального Повелителя как «откормленного ястреба, всегда готового к битве», и этот же образ совсем заболтали валлийские поэты во времена средневековья.
Классическая техника, которую довели до совершенства валлийские придворные барды, французские поэты эпохи Людовика XIV, или английские поэты августовской эпохи начала восемнадцатого столетия, — точный знак политической стабильности, покоящейся на военной мощи. И чтобы стать оригинальным в это время, надо быть нелояльным гражданином или бродягой.
Августовской эпохой называют то время, когда поэты славили обновление сильной центральной власти после беспорядков и волнений, приводивших к казни или изгнанию монарха, как римские поэты (по приказанию Мецената, министра пропаганды и искусства) славили триумф Августа после окончания римских гражданских войн. Новая поэтическая техника основывалась отчасти на опыте французских стихотворцев — как раз наступал «золотой век» французской поэзии — и отчасти на прошедшем «золотом веке» латинской поэзии. Модное десяти-двенадцатислоговое ямбическое двустишие, точно сбалансированное и насыщенное антитетическим остроумием, имело французское происхождение. Использование «поэтического перифраза» как формального украшения было латинским. От поэта ждали обращения к морю, например, как к «соленой толще» или «царству рыб», а к огню — как к «пожирателю». Истинная причина такого всеобщего согласия уже забыта, но, по-видимому, это явление связано с религиозным табу на прямое называние чего- либо опасного и могущественного. (Это табу до последнего времени существовало в оловянных копях в Корнуолле, где страх перед феями заставлял шахтера воздерживаться от таких слов, как «сова, лиса, заяц, кошка, крыса, разве что обозначая их как-то по-своему», а в Шотландии и Северо-Восточной Англии — среди рыбаков, которые точно так же боялись потревожить фей упоминанием свиней, кошек или священников.) Так как у римских поэтов была к тому же особая поэтическая манера выражения с особым словарем и особым синтаксисом, запретным для прозаиков, которая помогла им приспособить латынь к греческому гекзаметру или элегическому двустишию, то и английские августинцы постепенно выработали похожую манеру, которую нашли полезной для разрешения некоторых метрических проблем.
Прихотливое использование перифраза встречалось и в период викторианского классицизма. Льюис Кэрролл удачно пародирует поэтов своего времени в «Poeta Fit, Non Nascitur» (1860–1863):
Описывая словом
Звук, образ или цвет,
Не будьте слишком просты:
Намеком жив поэт.
Надо с мысленным прищуром
Подходить к любым натурам.
Допустим, я хочу пирог
С бараниной представить:
Кто в тесте облаков гряду
Томиться смел заставить?
«Удачный троп, — сказал старик. —
Он нам весьма подходит!»
Романтическое возрождение ввело в моду в высшей степени архаичную манеру. Считалось неправильным написать:
Зачем тебе, красотка, знать,
Где ветер западный искать?
Правильно было писать:
Зачем, о неземной красы девица,
Зефиров ищешь ты приют, царица?
И «ветер» (wind) должен обязательно рифмоваться с «ум» (mind), а не с «грешный» (sinned). Однако викторианский классицизм заразился идеями прогресса. Скучная и надежная августианская «лошадь-качалка» александрийского и героического двустишия была оставлена, когда Китс обругал ее, и поэт был вдохновлен на поиски и эксперимент с метром и темами. Эта перемена подтвердила нестабильность социальной системы: угроза чартизма, непопулярность монархии, ежедневные посягательства на права земельной аристократии со стороны магнатов индустрии и набобов Восточно-Индийской компании. Оригинальность стала цениться как достоинство: в викторианском представлении она подразумевала «духовное косоглазие», которое увеличивало поэтическое поле, распространяя поэтические чары на такие полезные, но вульгарные предметы, как пароходы, баранина, торговые документы и газовые лампы. Но поэзия также заимствовала темы из персидской, арабской, индийской литератур и прививала стих Сафо и Алкея, рондель и триолет к английским метрам.
Истинный поэт должен быть оригинальным, но в другом смысле: он должен обращаться только к Музе — не к королю, не к верховному барду, не к народу — и говорить ей правду о себе и о ней собственными страстными словами. Муза — божество, но она также женщина, и если влюбленный объясняется ей затасканными словами или с помощью неискренних уловок, которыми ублажал ее сына Аполлона, она отвергнет его решительнее, чем косноязычного или трусоватого растяпу. Муза никогда не бывает полностью довольна. Лора Райдинг сказала о ней в трех запомнившихся мне строчках:
Прости, даритель, если дар твой сокрушу:
Он близок так к тому, что нужно мне,
Что я его улучшить захочу.
Поэт не может оставаться поэтом, если знает, что Муза в его постоянной власти, всегда его, стоит ему только ее позвать.
Ирландцы и валлийцы точно различали поэтов и сатириков: задача поэта творческая или целительная, а сатирика — разрушительная или вредная. Ирландский поэт мог сочинить aer, или сатиру, от которой сохли посевы и скисало молоко, вскакивали прыщи на лице жертвы или навсегда портился ее характер. Согласно «Ученым слушаниям», один из синонимов «сатиры» был Brimon smetrach, то есть «словоискусства-ухо-ногу-щипающее»:
Дружеской шуткой поэтов, когда они читали свои сатиры, было ущипнуть за мочку уха свою жертву, которая, поскольку в мочке уха нет кости, не могла требовать возмещения морального ущерба…
Вот если бы поэт ущипнул свою жертву за нос, то она могла бы призвать его к ответу. Но и в таких случаях применять силу не дозволялось, так как поэт был неприкосновенен, но если он насмехался незаслуженно, на лице его вскакивали прыщи и он умирал, как случилось с поэтами, которые напали на безгрешных Луана и Кагира. Эдмунд Спенсер во «Взгляде на современное положение Ирландии» писал об ирландских ollave его времени:
Никто не смеет раздражать их из страха впасть к ним в немилость и сделаться притчей во языцех.
Шекспир тоже упоминает об их способности «стихами довести крысу до смерти», услыхав где-то о Сеанхане Торпесте, жившем в седьмом веке учителе-поэте Ирландии, который, обнаружив однажды, что крысы съели его обед, произнес aer, сразу убившую десять из них:
Острые зубы у крыс,
Но как воины они плохи…
В Греции метры, отданные сатирикам, считались неудачными. Сатиру можно назвать поэзией, писанной левой рукой. Луна идет слева направо, так же идет солнце, но по мере того, как луна стареет и слабеет, она каждую ночь поднимается немного левее; растения же под прибывающей луной растут лучше и быстрее, чем под убывающей луной, вот и правая рука всегда ассоциируется с силой и созиданием, а левая — со слабостью и разрушением. Кстати, общегерманское слово «левый» само по себе значит «слабый, старый, беспомощный». Счастливые хороводы приверженцы Луны, следовательно, вели по часовой стрелке, чтобы напророчить богатство и процветание, а те, которые должны были накликать беду или смерть, они вели в другую сторону, то есть справа налево. Огненное колесо, или свастика, повернутое по часовой стрелке, считалось счастливым, а повернутое в другую сторону, как у нацистов, — несчастливым. У индийской богини Кали есть два лика: правая Кали — благодетельница и всеобщая мать, левая Кали — фурия и людоедка. Слово sinister (злой, зловещий) стало значить больше, чем просто левая рука[241], потому что в Греции птица по левую руку толковалась как злое предзнаменование.
