Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 2
Там же, перед рассветом
Чувство мести столь же ненасытно, сколь и всякая иная страсть. И одно дело управлять огнем батареи, и другое – убить ненавистного врага своей рукой. Именно этого утоления жажды мести не хватало артиллеристу-разведчику Фомичеву, пока не стал он снайпером-истребителем.
Стереотруба, перископ, буссоль, полуавтоматы либо ППД, по паре ручных гранат – вот снаряжение и оружие, которые Фомичев и сопровождающие его один-два разведчика берут с собой, когда ходят в боевые порядки пехоты. Летом одеты в зеленые маскхалаты, зимой в белых халатах на свитере. Белый халат Фомичев предпочитает брюкам. «Он прикрывает ноги, и противнику кажется, что это ком снега; а когда ползешь в брюках, немец может заметить движение ног; да и снаряжение под халатом не блеснет, не зацепится».
Выбирается Фомичев со своими разведчиками за передний край, так, чтобы до немцев оставалось не более двухсот метров. Здесь скрытно, обычно в ночное время, разведчики роют и прикрывают броневой плитой снайперскую ячейку с амбразурой – плит здесь, под Колпином, у пехоты много. В такой ячейке сидеть в полроста нельзя – немец увидел бы, – надо лежать.
Ходы сообщения и укрытия сейчас, в ноябре, рыть трудно – земля замерзла, а снегу мало. Как только навалит зима сугробов, ходы сообщения можно будет делать просто в снегу.
Высматривая врага, Фомичев никогда не теряет ровного, спокойного настроения. В минуты опасности шутит с разведчиками. Он и всегда держится с ними запросто. Его приказания они выполняют с доверием и охотой и готовы за него отдать жизнь. Но и он ради них готов на все. Недавно двух телефонистов рядом с Фомичевым завалило землей (об этом мне рассказали сами телефонисты). Фомичев, не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, разрыл землю и вытащил обоих красноармейцев.
Когда Фомичев видит гитлеровца, то ни азарта, ни волнения не испытывает.
– Нет того, чтоб я звал его «гадом» или какнибудь еще, а просто: «Вот показался!» – и мысль: «Как, каким способом, каким приемом его лучше убить?»
22 июля эгого года с двумя разведчиками – ефрейтором Синебрюховым и красноармейцем Малышевым – Фомичев вышел за боевое охранение шестой стрелковой роты нашего 286-го полка. На той территории до войны был совхоз «Молочный». Остались от него кирпичи да разрушенные силосная и водонапорная башни.
Разведчики перебегали от одной груды кирпичей к другой. Впереди, под деревянным домиком, закопался штаб разведанного перед тем Фомичевым минометного батальона 250-й фашистской испанской дивизии (эти данные были подтверждены пленным). Фомичев заметил: из штаба вышли офицер с солдатом и по траншее к переднему краю, чтобы достичь своих боевых порядков, но есть следующей траншеи, им предстояло перебежать лощину – метров пятнадцать. Видны были только их головы да плечи.
– Залез я на разрушенную силосную башню, встал с полуавтоматом за обваленными кирпичами, метрах в трех-четырех от земли. Синебрюхов, с приказанием без моей команды не стрелять, занял позицию в груде кирпичей, метрах в двадцати от силосной башни, а Малышев – тут же, около меня, внизу. Приказал ему следить за Синебрюховым и за мной, если ранят – помочь и в траве не прозевать врага, который мог бы к нам подкрасться.
Наблюдаю в четырехкратный мой перископ. Офицер, выйдя из траншеи, заметался, озираясь; присматривается, прислушивается. А тихо – выстрелов нет.
Показал он рукой на лощину солдату, сам отпрянул метра на два назад. Солдат боязливо осмотрелся, сорвался, побежал. Синебрюхов говорит мне тихо: «Комвзвод! Почему же не стреляем?» Я: «Не тронь!»
Только солдат пробежал, остановился, и офицер побежал. Полевая сумка у него блестела целлулоидом, когда он выбегал. Офицерские погоны с двумя широкими лычками посередине, каска с кокардой на баку (а у солдат – простая), молодой, без усов. Пробежал он метра три – я ему пулю врезал в грудь, он руки раскинул, упал на спину.
Солдат тут присел. И его не видно было минут двадцать. Но я жду, уверен: пойдет к офицеру на помощь. Вижу: ползет по траве (я не отнимал глаз от перископа), подполз, помедлил, стал на грудь к себе поднимать. Выпрямился в рост, сделал шаг, и тут я ему в спину нулю, и еще три по тому месту, куда он упал. Посмотрел, подозвал Синебрюхова:
«Вот, если б стал солдата стрелять, то упустил бы офицера, а так – обоих взял1»
Показал Малышеву. И стали мы выходить к своей траншее, в боевой порядок наш С веселым настроением! Встретился нам старший политрук Маталин, я дал ему перископ, все рассказал.
Это были мои двенадцатый и тринадцатый гиглеровцы.
На днях в снайперской охоте вдвоем с Синебрюховым, разведав из воронки от снаряда новый дзот, Фомичев убил трех немцев. Оставил Синебрюхова:
– Обстреливай, не давай убирать трупы! – А сам пошел за командиром, привел его в траншею: доказать, что действительно убил немцев Затем пополз обратно, к воронке Синебрюхова.
– Подполз я к нему, спросил: «Ну как? Все тихо?» – «Из пулемета вели огонь сюда!» – «Ладно, говорю, перебежим вперед в ту воронку!»
По едва Фомичев вскочил, пригнувшись хотел перебежать пятьдесят метров до следующей воронки, немецкий снайпер угодил ему в левую руку, в которой была винтовка. Фомичев все же добежал до воронки, упал в нее.
– И он сразу из миномета по этому месту. До двадцати мин! Не попал. Синебрюхов со мной сидел. Приказал я ему занять ячейку (в пятнадцати метрах впереди была вырытая нами раньше ячейка), разведать и уничтожить этого снайпера. Синебрюхов уполз вперед, а я перевязал себе руку и наблюдал из воронки за действиями Синебрюхова и за немецким передним краем.
Снайпер этот находился на нейтральной полосе, тоже в ячейке. Минут через тридцать – сорок, убедившись, что все тихо, стал он отходить к своим боевым порядкам. Я наблюдал в перископ. Вижу: Синебрюхов этого снайпера в спину убил, он упал на бруствер вместе с винтовкой и остался лежать.
Стали мы выползать к нашим, в траншею. И пришел я на НП, вызвали военфельдшера Кукину, она сделала перевязку. – Прервав рассказ, Фомичев кивнул в сторону, красноармейцу, возившемуся у печки: – Да не топи ты больше… и так – баня!
Затем расстегнул нагрудный карман гимнастерки, вытянул плотную пачку документов, перебрал их; задержавшись на одном из них взглядом, как бы про себя промолвил:
– По всей боевой и политической подготовке мои взвод управления к празднику годовщины Октября занял в полку второе место. Это я так, между прочим… А вот, – Фомичев раскрыл снайперскую книжку, – я сказать хочу: скучно мне будет, если к Новому году у меня не наберется полусотка гитлеровцев в этой книжечке! Если б мне ежедневно ходить за боевые порядки, то я, конечно, и не полусоток бы насбирал, но основное же дело у меня – разведка!
Сунул документы в карман, замолчал, задумался…
На командном пункте полка
29 ноября. День
Сегодня я покидаю гостеприимных артиллеристов. Пойду пешком, потом буду «голосовать», авось и попадется какой-нибудь попутный грузовик, а нет – дойду до трамвая.
Я так много писал эти дни, что не только мозг устал, а и рука болит, на пальце – мозоль от пера. Надо разобраться в записях, подготовить и отправить корреспонденции.
Командир полка гвардии полковник И. А. Потифоров только что сообщил мне радостную весть, полученную на КП по телефону: наши войска начали наступление в районе Ржев – Вязьма совершили прорыв, перерезали обе железные дороги. Настроение у всех приподнятое, слышу высказывания: «… а скоро освободят Смоленск, там у меня остались родные», «… а скоро и блокаде ленинградской конец!».
Всего десять дней назад прозвучал необыкновенной силы удар нашей артиллерии под Сталинградом, и Красная Армия хлынула на врага. Весь взволнованный советский народ живет этим событием. Артиллеристы радуются особенно: это прежде всего их праздник! Подумать только: за один лишь первый день огнем нашей артиллерии там уничтожено и подавлено больше ста пятидесяти вражеских батарей!
Над всеми веет ожидание новых быстрых успехов. Инициатива явно везде переходит к нашим войскам.
О делах на юге сообщения «В последний час» не было. Значит ли это, что мы там приостановились? Думаю– нет.
Сталинград, Ржев, Африка, потопленный позавчера утром французский флот в Тулоне – какой диапазон событий!
Землянку, в которой за работой я провел бессонную ночь, замело снегом так, что утром я с трудом открыл дверь. Снег мягкий, почти оттепельный, пушистый, небо – серее его. На переднем крае – тихо, немцы вчера па этом участке не обстреливали нас из орудий. Мы сейчас молчим тоже.
Беда с табаком – эта беда теперь общая на всем фронте. За сто граммов табаку спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба!.. Начальник штаба подполковник Митрофанов наполнил своим «горлодером» мою жестяную коробочку, я курил много, сейчас опять курить нечего. Нет и спичек.
