Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 2
Фашисты, по-видимому узнав, что два брата Таси – в Красной Армии и что третий, партийный работник, помогает партизанам, пытали девушку. В правую ладонь ее были вбиты два гвоздя, живот и правое плечо пронзены штыком. Босая, раздетая, она лежала в одной нательной рубашке. Левая рука вывихнута. Видимо, Тасю хотели прибить к полу гвоздями, «о при сопротивлении закололи.
«Мама видела ее, и теперь в плохом состоянии, не кушает, лежит. Дали нам комнату, убрали от кирпичей, поставили печурку, и вот сейчас ребята спят, а я решилась тебе написать письмо. Будь таким храбрым, отомсти, как командиры, что дрались под Тихвином, чтоб мы могли сказать, что ты воюешь и пользу несешь!»
– Прочитал я это письмо, – рассказывает Фомичев, – и сразу в голову толчок: неужели я не могу таким быть? Слез у меня не получается, а в груди грустно становится, сжимает, будто сердце усыхает, требует кружку воды, голос сиплым становится… И разговор я все же веду, как мне пи тяжело Все разъяснил я разведчикам, велел спать, а Долматову сменить па посту другого разведчика, Нила Корнильева. И входит ко мне Нил Корнильев, глядит на прикрепленный к стене кусок едва горящего кабеля и говорит:
«Что ж, опять солярки не принесли?»
А я:
«Да погоди ты! Я и при этом свете тебе прочитаю!»
Начал он волноваться, вертит конец горящего кабеля, чтоб мне посветить, стоит, сгибаясь в полроста (землянка-то низкая, метр двадцать пять сантиметров!), в полушубке, в валенках, как в траншее стоял. Прослушал он письмо, говорит:
«Ну, товарищ старший сержант, придет время, и я получу письмо. Только деревня моя далеко от дороги – может быть, не захватили немцы на марше».
Стал он раздеваться, и я ему:
«Получишь, Нил, получишь и ты письмо… от родных… Терпеть надо. Наша основная задача – дать вздохнуть ленинградцам, чтобы он не так хоть обстреливал! А раз твоя семья от дороги далеко, то уж овощи-то должны сохранить, с головами же. Закопают в яму, не умрут с голоду».
Он разделся, сел кушать, хлеба уже не было (мы по триста граммов получали).
«Что ж, – говорю, – ты не оставил на ужин? Надо было так рассчитать, чтоб хватило тебе. Все разведчики хоть по сто грамм оставили, а ты не рассчитал!»
«Вот пошел на пост, товарищ старший сержант, и скушал!»
Я тут вынул бумаги из полевой сумки и карандаш:
«Ну вот, сейчас буду писать ответ. Жена говорит: «Деритесь по-тихвински», а что ж мы ответим ей? Ну ты, к примеру, Нил, четыре часа на пункте продежурил, а что же ты обнаружил?»
Он мне сразу:
«Есть! Из-под моста ведет пулеметом обстреливал нас! – И по всей форме докладывает: – Из-под моста крупнокалиберный пулемет обстреливал наш передний край, и часу в десятом по нашим самолетам то ли два зенитных орудия, то ли две зенитные установки вели огонь, так что я вспышки видел, а места уточнить не мог. Поэтому вам не доложил, до завтра, думаю…»
Я сразу бросил бумагу и сумку:
«Да как же ты? Вспышки видел? А почему же не мог засечь? Отсчет хотя б снял, чтобы ночью мы могли установить – это ли самое орудие ведет огонь?»
Он:
«Отсчет-то снял. Тридцать шесть – восемьдесят!»
«Так вот, – говорю, – идите сейчас Долматову доложите и покажите на местности, чтобы, если орудие начнет ночью вести огонь во время его дежурства… Понял?»
И вышел я вслед за Нилом, чтобы послушать, как тот будет Долматову рассказывать.
Прослушав, отправил Нила в землянку, а сам /в моем чувстве сел за стереотрубу. Повернув пальцами шаровой винт, навел перекрестие на тот участок, на левый срез моста, основной там ориентир; от него взял отсчет левее тридцать шесть – восемьдесят и стал смотреть на то место, где должна была обнаружиться батарея.
Посидел недолго, наблюдая, и говорю Долматову:
«Так вот, Борис, особое внимание обратить на эту батарею. Как только откроет огонь – немедля докладывать мне Мы ее должны сегодня нащупать!»
На участке было тихо. Тьма, ночь, снег, редкая ружейно-пулеметная перестрелка Я опять пошел в землянку, метров за пятнадцать – двадцать от ПНП.
Разведчики уже отдыхали, Нил тоже. Я сел письмо писать. Несколько строк написал, и что-то приморило – не раздеваясь, сидя уснул. Снился мне лес под Тихвином, и сестра мне истерзанная приснилась, и будто самому мне руки гвоздями прибили… Часа в четыре с чем-то Деревянко (сменивший уже Долматова, который все ему рассказал) вбегает в землянку и быстро:
«Товарищ старший сержант! Зенитная батарея ведет огонь по нашим самолетам! Ночь лунная'"
Выбегаю на пункт, сажусь за стереотрубу.
А батарея как раз замолкла. И пришлось мне, оставив у стереотрубы Деревянно, возвратиться в землянку.
Часов в восемь, уже светло и на смене стоял Нил Корнильев, слышу гул самолетов. Летят над Невой от нашей переправы, что выше Невской Дубровки, к железнодорожному мосту вниз по течению, в направлении речки Мги, четыре наших бомбардировщика и два истребителя. Немецкая батарея открыла по ним огонь.
Не ожидая доклада Нила, я прибежал из землянки на пункт, снял точный отсчет по первому стреляющему орудию: в утреннем полумраке видны метрах в четырехстах за кладбищем по ту сторону реки вспышки всех четырех орудий. Там у кладбища кирпичное здание – караулка. Три солдата выбегают оттуда с ящиками, бегут к орудию, но по пути исчезают из поля моего зрения – видимо, траншейка у них там была У первого орудия вижу каску, а затем и фигуру немца: работает у подъемно-поворотного механизма 75-миллиметрового орудия. Кричу Корнильеву:
«Так, так, Нил, сейчас-то мы ее и накроем'"
Самолеты уже скрылись за железнодорожным мостом, батарея прекратила огонь, а я – в землянку. У меня планшет и рабочая карта, на ней хорошо изображены все те предметы, которые я видел с пункта. Снял с карты координаты, записал, по телефону передал их командиру нашей батареи старшему лейтенанту Ясанову. Тот передал командиру дивизиона и получил приказание: наблюдать, а как только противник откроет огонь – давить.
Вызвался дежурить я лично. И сразу – на пункт, и телефон велел перенести из землянки туда же.
В девять утра от Манушкина на поселок Отрадное летел наш одинокий разведчик. Два немецких орудия открыли по нему огонь. Я мгновенно по телефону на огневой взвод: «По зенитной батарее один снаряд, огонь…»
Снаряд не долетел двухсот метров и отклонился вправо на ноль-двадцать.
Я командиру батареи
«Прицел больше, двести метров, левее ноль-нольтри!
И как раз в ту минуту летел второй снаряд. Угодил в красный домик – караулку, где у немцев был склад снарядов. Сильный взрыв!
Все разведчики мои тут были, на пункте, и я кричу:
«Вот, вот, смотрите, взрыв! С черно-серой шапкой!»
И с огневого взвода (километрах в трех от меня) говорят:
«Даже нам слышно!»
Я командую:
«Правее ноль-ноль-два, батарею, три снаряда на орудие беглый огонь!..»
Все снаряды (я мог наблюдать только за общими разрывами) ложились в расположение батареи.
Израсходовали мы четырнадцать снарядов. Там, где находилась немецкая батарея, – снежная пыль, дым, а на складе снаряды продолжали рваться.
И тут я о сестре своей думаю, о матери, о письме, кипит все во мне, говорю разведчикам:
«Значит, есть что написать, о чем поговорить! Отстрелялась батарея!.. На наше бы счастье, ветром дым разнесло бы: может быть, они там бегают, еще поддать!»
Через тридцать минут наши три самолета летят. Батарея молчит. И – ветром разнесло, видим: человек пятнадцать в панике бегают, убирают что-то, а на месте батареи – черная груда.
Докладываю командиру своей батареи, и он разрешает на этих же установках – один снаряд, а потом – еще девять.
Отклонения от цели не было, и эти десять снарядов легли как надо. Наблюдал после этого часа полтора за целью, не видел ни одного гитлеровца, никакого движения – только черное пятно и догорающий склад.
Командир дивизиона мне – благодарность, и я пошел в землянку, приказав Долматову наблюдать дальше… Завтракал и после завтрака был вызван на комсомольское собрание в огневой взвод, ходил на лыжах, а когда вернулся и узнал, что ничего не произошло, сел дописывать письмо. Передал жене привет от моих разведчиков и телефонистов, рассказал об этом факте. Таких у меня с тех пор много в моей ежедневной практике.
Чувство мести было у меня не только за сестру – мысли о сестре слились с мыслями о Ленинграде и о многих других городах, о семьях моих друзей, товарищей. И так я был возбужден и радостно взволнован весь день (все ведь па моих глазах!), что бегал в одной гимнастерке, а мороз в тот день был лютый.
Пошел в боевые порядки пехоты, к командирам рот, чтобы оформить актом уничтожение батареи. Все видели это, все подписались под актом. Отправил я его вместе с разведдонесением командиру батареи, и сам лег спать, и часа три спал, до вечера, и ничего мне в тот раз не снилось. Вот с того дня я и стал к врагу беспощадным!..
В свободное время
Там же, перед рассветом
