Дмитрий Балашов - Симеон Гордый
– Там холостежь, ратны мужики! Нагрянет полна изба – да всех пои, корми, ежеден шляться учнут! Никите что – старшой, свои кмети, а я чем буду перед им виноват?
Да и хозяйство держало. Покосы рядом с избою, почитай. Четырех поросенков ноне завели. Лошади, куры во дворе. Не вдруг и двинесси!
Палька промышлял извозом, помалу подторговывал, жили справно, неча бога гневить! Даве, когда рубили Велесову рощу, дубы нипочем взял (прочие покупать страшились, баяли – грех) и выгодно перепродал потом. Оборотистый мужик! Дочки росли, Маня и Сонюшка, сын ожидался вот-вот – так уж по всем бабьим приметам выходило, что должен быть сын…
С улицы, из-за изгороди, ее окликнули. Любава остановилась, вздымая полный живот, щурясь на солнце, поглядела туда. За изгородью стояла какая-то странница в рванине, хрипло гнусила. Напиться просит! – догадала Любава. Поискав глазами, взяла берестяной ковшик, отлила молока из кленового ведерка, ведро поставила на крыльцо, понесла молоко страннице. Гуси, вразвалку проходившие по двору, с недовольным хлопаньем крыльев тяжко заспешили прочь от хозяйки. Любава вперевалку подошла к плетневой изгороди, не думая ни о чем, только отворачивая глаза от солнца, подала страннице ковшик. Та протянула руку, словно как скрюченную воронью лапу, черная гнилая кость далеко высунулась из рукава.
Любава вздрогнула, ослепленно вгляделась в страннический лик над плетнем. Узрела лоб с обнажившейся костью, трупные клочья мяса, открывавшие провалы выгнившего рта с редкими желтыми зубами. В глазницах, в черной глубине, вздрагивал болотный гнилостный блеск. Там что-то светилось неживым призрачным светом. Тяжелый трупный дух пахнул на нее от лица странницы, смрадно сочилась висевшая клочьями рванина, перемотанная гнилым вервием едва ли не по хребту.
Любава попятилась. На нее глядела, оскалясь в улыбке, смерть.
– Чур меня, чур! – закрестилась Любава, посеревшая со страху. Странница захохотала каркающим вороньим смехом. Любава отступила еще на подгибающихся, неверных ногах, и вдруг ее повело. С дурным криком упала она в траву и видела, теряя сознание, как странница, вырастая, перегибается через плетень и тянет рукою, черною вороньей лапою, к Любавиному лицу.
Очнулась Любава в избе, у нее были одышка и жар, затылок давило разламывающею болью, не хватало воздуха, тошнотная истома подступала изнутри к горлу. Вскоре, как ни крепилась она, начался кашель с пенистой кровавой мокротой.
Так черная смерть вступила в Московское княжество.
Глава 113
Сила – как и слабость – человека в том, что он никогда не верит и не задумывает всерьез о смерти своей. Даже на пороге иного бытия хлопочет о добре, о зажитке, о рухляди – о земном и тем длит, продолжает бытие детей и внуков. Ибо иначе, поникнув перед лицом вечности, не возможет он заботить себя нуждами преходящего мира сего.
Невзирая на мор, правили свадьбы, ратились, по-прежнему кипели страсти, государи разных земель пересылались послами и строили ковы друг другу.
По известиям, дошедшим с юга, некий инок Феодорит явился в Константинополь добиваться владимирской митрополии, уверяя, что митрополит Феогност умер. Разоблаченный как самозванец, он сбежал в Тырнов, где от болгарского патриарха получил сан митрополита русского, после чего приехал в Киев и вселился там, невзирая на осуждение нового цареградского патриарха Филофея. За всей этою нечистою игрой стоял едва ли не сам Ольгерд.
Ни Алексий, ни тем паче Феогност не знали еще, что Ольгерд скоро выступит в открытую, послав в Константинополь на поставление нового кандидата, Романа, в прошлом, до пострижения, тверского боярина, родственника тверских князей Александровичей. Тем не менее и Феогносту, и всем прочим становилось ясно, что надобно принимать решительные меры.
В Константинополе творилась новая замятня. По слухам, император Иоанн Кантакузин отрекся от престола и уехал в Солунь. Вослед ему покинул патриарший престол Каллист, и был возведен Филофей, бывший ираклийский епископ. Даже ежели слухи об отречении императора были ложны, становило ясно, что во всей этой замятне прежние грамоты Феогностовы могли и не возыметь силы.
Собралась дума. У бояр были заботные суровые лица. Черная смерть уже добралась до Москвы. Люди умирали кучами. Курились дымы. Странные черные тени ходили по улицам Москвы, звоня в колокольчики. Это иноки, обещавшиеся Богу, подбирали и уносили мертвецов. Заслышав звон, прохожие и проезжие шарахались в стороны, отступали, пропуская страшную ношу смерти, и долго, крестясь, глядели вослед медленно движущимся погребальным дрогам, носилкам или волокушам, за которыми не шло никого из родных, никто со слезами и рыданиями не тщился взглянуть на родимый лик, ни последний раз прикоснуться к дорогому покойнику.
Василий Протасьич разослал своих молодцов по городу в помочь инокам. Кмети, привычные к бою, ворочались белее мела, видя трупы жонок и детей с черными пятнами смерти. Тысяцкий Москвы сам начал объезжать улицы, подавая пример, стыдя и ободряя ослабших. Подчас, с кряхтеньем слезая с седла, сам подымал за плечи мертвецов. На совет Ивана Акинфова уехать хотя на Воробьевы горы решительно отмотнул головой:
– Я тысяцкой! Умру али живой остану со всема вместях!
Смерть покамест, словно завороженная мужеством старого боярина, отступала пред ним.
Многие из бояр умирали. Многие уже умерли. В думе, сожидая князя, шепотом сказывали друг другу, у кого погиб сын, у кого жонка, дочь, сестра, свесть или иная какая родня. Молчали, кивали головами. Несчастье, не разбирающее ни чина, ни звания, не щадящее ни седин старца, ни цветущей юности, сближало, уравнивало между собою. Ныне как никогда чуяли они, что все тут – одна семья московитов, и на князя взирали с готовною преданностью. И Семен оглядывал ряды думцев своих с тем же не выразимым словами чувством глубокого дружества, словно бы в грозной сече, окруженные и остолпленные неприятелем, стоят они, сжимая оружие в дланях своих, тесно сойдясь плечами и спинами, дабы вот так, вместях, победить или погинуть в бою.
Потому и споров не было никаких. Для всех сошедших на эту думу Алексий был свой, едва ли не больше митрополита самого. Да и слухи о цареградских нестроениях встревожила не на шутку московских думцев.
– Похоже, мы одни ныне православную веру храним! – молвил, по обыкновению сказав вслух то, о чем все думали про себя, Андрей Кобыла. – Дак и нать нам свово митрополита, русича!
– Окроме Алексия и назвать некого! – поддержал Андрея Федор Акинфов. Иные многие разом склонили головы. Дело было теперь только за митрополитом Феогностом, что уже с осени прибаливал не на шутку, почему и ныне отсутствовал в думе княжой.
Феогност, и верно, был болен. Его лихорадило, прежний ордынский холод бил старое тело, несмотря на жарко истопленные покои митрополичьего двора. И все-таки хворь проходила, медленно отступала, освобождая место для дум. Он уже давно привык мыслить Алексия наследником своим на митрополичьем престоле. Но теперь надобно было сделать последний, решительный шаг. И шаг этот был труден. Он не умер и даже не умирал, кажется, наоборот, выздоравливал. Хотя могло случиться всякое, могла и черная смерть заглянуть во владычные покои!
Чумы, впрочем, Феогност не страшил. Ведал, что при всякой нужде тело его не бросят в лесу, не зароют в общую яму, не сожгут, не сволокут крючьями, а, невзирая на черную смерть, омоют и уложат в гроб и отпоют честно, како пристойно митрополиту всея Руси, и о том озаботит себя Алексий или кто другой, ежели и Алексий умрет. И что монахи будут по слову его подбирать с улиц градов и весей и хоронить трупы, даже умирая, даже ежели последний брат, совершив погребение ближнего своего, сам пал бы в корчах, и он бы отпел себя и умер достойною смертию…
На висках появилась испарина, мысли мешались несколько. Феогност отер платом лицо и приказал себе думать только о деле, не поддаваясь телесной немощи.
Православная церковь должна уцелеть в этой стране! И не погинуть, и не попасть в руки латинян, ни в Ольгердовы ловкие длани, длани человека, не верующего ни во что, кроме ратной удачи своей. Не воссияй на Руси свет веры Христовой, она бы давно уже погинула, не устояв ни перед татарами, ни перед немцами, ни перед Литвой!
И теперь и потому важнейшее дело церкви и его, Феогностово, оставить по себе Алексия, именно Алексия! Он еще не знал решения боярской думы, переданного ему спустя час, но мыслил согласно со всеми.
Он позвонил. Вошел владычный иподьякон. Феогност велел подать чернила и грамоту, не отлагая позвать писца и принести красный воск для печатей. Сил и времени оставалось у него уже очень мало.
Шестого декабря митрополит Феогност, с трудом поднявшийся с постели, рукоположил Алексия во епископа владимирского, передав тому доходы и земли, с коих кормился сам, и благословив после своей смерти на митрополию.
