Ярослав Ивашкевич - Мать Иоанна от ангелов
Отец Сурин стал чуть в стороне, чтобы смотреть на стайку монахинь, следовавших за крестом и за четырьмя экзорцистами. Маленькая мать Иоанна в широком черном плаще, скрывавшем ее телесный изъян, семенила мелкими шажками — в первом ряду, но с видом скромным, словно досадуя на то, что вынуждена быть во главе сестер, и держалась не в середине первого ряда, а ближе к краю, с видимым усилием неся книги — то ли псалтырь, то ли missale Romanum [13]. Монахини шли плотной группой, было их восемнадцать. Шли чинно, не глядя по сторонам, некоторые даже прикрыли глаза, целиком поглощенные мелодией, которая лилась из их уст не очень стройно, но весьма благочестиво.
В последнем ряду шли только две сестры — Малгожата от Креста и юная послушница, племянница матери Иоанны, княжна Бельская, хилое существо с испуганными, выцветшими глазами.
В самом хвосте, замыкая шествие, как два аркадских пастуха за стадом чернорунных овец, шли истопник Одрын и пан Аньолек. Рослый, большеносый, глуховатый истопник походил при дневном свете на филина, который покинул ночной свой приют и поводит ничего не видящими глазами. Аньолек выступал с вдохновенным видом. Так, наверно, ходил Эмпедокл по своему Агригенту [14]. Глаза его были подняты к небу, словно среди низко плывущих серо-белых туч ему виделось вознесение Христово. От духовного напряжения лицо его разрумянилось, во взгляде не было обычного холодного, жестокого выражения, признака поглощенности собой. Прекрасным, звучным голосом он пел:
О, хладная душа, ужель не воспылаешь?
О, сердце черствое, ужель ты не оттаешь?
Твой Иисус, охваченный любовью,
Исходит кровью.
Не обращая внимания на то, что ксендзы впереди запели совсем другой гимн, который подхватили монахини, он шел и пел свои, то импровизированные, то слышанные прежде, гимны и, целиком поглощенный пеньем, ступал куда придется, по лужам, разбрызгивая грязь, так что Одрын даже отшатывался, хмурясь.
Процессия двигалась вполне спокойно, сестры не выказывали ни малейших признаков безумия. Напротив, можно было подумать, что это идут монахини образцового благочестия, какое редко встретишь: они шли погруженные в набожные думы, со словами священного гимна на устах. Лишь маленькая княжна Бельская в последнем ряду, где были только она да сестра Малгожата, вдруг стала отскакивать, словно в танце, на четыре шажка в сторону, догоняя сестру Малгожату, затем снова отбегала, будто в гоненом [15], и снова догоняла, причем из глаз ее не исчезало выражение ужаса, а по лицу было заметно большое физическое напряжение.
Чем ближе подходило шествие к приходскому костелу, тем неистовей становились прыжки юной послушницы, так что в конце концов сестра Малгожата схватила ее за руку и, резко дернув, заставила прийти в себя. Девочку словно бы разбудили, полубезумными глазами она стала оглядываться на пана Аньолека, который, не обращая внимания на ее приплясыванье, продолжал петь:
Когда любви огонь его так сожигает,
Он тяжкий крест на плечи подымает,
Поя ношей Иисус, от скорби стонет,
Колена клонит.
Толпа перед костелом словно онемела, все уставились на процессию монахинь. Никогда не покидавшие стен монастыря, очутившиеся вдруг на свежем воздухе, перед множеством людей, сестры щурили глаза, пропускали слова гимна, конфузились. Некоторые из них с радостной улыбкой разглядывали нехитрые лавчонки с товарами, устроенные на рынке наподобие шатров; другие жмурились, не желая смотреть на мир; иные, раздувая ноздри, вдыхали запахи осени, грязи, кожухов — и ласковый осенний дух, доносившийся издалека, из начинающихся тут же, за местечком, густых дубовых, еще совсем зеленых, лесов. Гимн, который они пели, постепенно стих, один только ксендз Лактанциуш еще что-то тянул на латыни, да в хвосте процессии пан Аньолек выводил нежнейшим голосом, наслаждаясь модуляциями и заканчивая строфы мягким mezza voce [16].
О, сладостное древо, верни его нам тело,
Чтоб на тебе оно уж больше не висело…
Так подошли к костелу. Здесь все смолкло, в процессии началось движение, ксендзы и монахини выстроились парами (отец Сурин почувствовал себя одиноким) и так, попарно, вошли в притвор костела. Поздняя обедня еще не закончилась. Процессия остановилась. Ксендз Брым произнес благословение, затем прочитал последний отрывок из Евангелия и отошел от алтаря. Тут на хорах зазвучал великолепный гимн "Veni Creator" [17], и одержимые монахини пошли вперед, к алтарю, — будто невесты.
Но увы, не Христовы невесты. Едва раздались звуки гимна с призывом к святому духу, как среди монахинь началось замешательство. Словно тот ветер, что нес запах увядших листьев, заронил в душу набожных дев какую-то гниль. В их взглядах, жестах, во всех их движениях появилось что-то необычное. Одни смеялись, другие теребили свое платье, третьи — как прежде послушница Бельская — приплясывали, делая фигуры, напоминавшие французские танцы. Чем ближе подходили они к главному алтарю, тем резче становились движения. Лица сестер странно изменились, на поднятых вверх руках развевались длинные рукава. Одна кружилась на месте, как дервиш. Только мать Иоанна от Ангелов впереди да сестра Малгожата в конце процессии держались спокойно.
Четыре ксендза — отцы Лактанциуш, Игнаций, Соломон и ксендз Имбер стали на ступенях алтаря, к которому приближалась процессия, словно с намерением приветствовать ее; ксендз Брым и ксендз Сурин стали в стороне. Ксендз Сурин хотел посмотреть на экзорцизмы, которые и ему предстояло проводить. Перед алтарем процессия остановилась. Сестра Малгожата сразу отошла в сторону и принялась истово молиться, делая частые поклоны и ежеминутно крестясь. На почетных скамьях придворные королевича Якуба таращили глаза с некоторым испугом, видно было, что господ из Варшавы дрожь берет. Впрочем, их было немного, и они едва были заметны на огромных черных скамьях с резными спинками из надвислянского дуба. Каким-то чудом оказался на этих скамьях и пан Володкович, но сидел он чуть позади и сбоку, поближе к той стороне, где стояла на коленях сестра Малгожата. Он тоже молился весьма усердно.
Пан Аньолек на хорах разошелся. Гимн был длинный и исполнялся так необычно, что даже королевич Якуб бросил сонный взгляд на высокий костельный орган, после чего снова взял понюшку. На желтом его лице была написана скука.
Когда орган смолк, ксендзы начали читать вслух молитвы на латыни; сестры встревожились, но пока стояли на месте. Только одна из них непрерывно кружилась. Мальчик-служка подал отцу Лактанциушу святую воду в мисочке и кропило. Ксендз осенил монахинь знаком креста и обильно покропил их водой. Тут произошло нечто неожиданное. Сестры все разом испуганно взвизгнули — присутствовавших в костеле даже передернуло — и разбежались по пресвитерии [18]. Поднялся, переполох, сумятица — слышался топот ног, монахини верещали, как вспугнутые белки, вскакивали на скамьи, прятались в складках занавесей. Некоторые взобрались на почетные скамьи и, усевшись на резных дубовых перегородках, будто в креслах, болтали ногами; другие попрятались за спины господ из свиты королевича, сильно всполошившихся; одна уселась на спинку скамьи над Володковичем, а малышка Бельская юркнула под завесу трона королевича и время от времени выглядывала оттуда, корча нелепые, безобразные гримасы. Только мать Иоанна от Ангелов стояла неподвижно посреди площадки перед алтарем и смело, даже вызывающе, смотрела в глаза отцу Лактанциушу.
Отец Лактанциуш выждал, пока все успокоилось, — пока монахини застыли в причудливых позах, королевич Якуб стряхнул с жабо крошки табаку, и волна тревоги, прокатившаяся по костелу, разбилась и стихла у притвора.
— Сатана! — возопил он наконец голосом столь мощным, что зазвенели оконные стекла, а в трубах органа ответило эхо. Наступила мертвая тишина.
— Сатана, приказываю тебе, — гремел ксендз Лактанциуш, — изыди из тела преподобной матери от Ангелов, изыди, изыди!
Мать Иоанна побледнела и стала вдруг как бы выше ростом, было видно, как вся она напряглась, окаменела. Быстрым движением вскинула она прямые руки вверх и все росла, росла на глазах. Внезапно она изогнулась назад, как ярмарочная акробатка, покрывало с головы ее свалилось, открыв редкие, коротко остриженные волосы. Она медленно изгибалась все сильней и сильней и наконец прикоснулась головой к пяткам. Все глядели на нее со страхом и удивлением.
Тут из уст матери Иоанны зазвучал низкий, блеющий голос:
— Не изыду, что бы вы ни делали, не изыду!
— Будешь ты отвечать на наши вопросы? — вскричал отец Лактанциуш.
Мать Иоанна резко выпрямилась, даже кости затрещали, и одним движением упала ниц, распростерши руки крестом, точно они были деревянные. Стоявшие вблизи видели, как из ее рта высунулся огромный синий язык и как дна начала им лизать мраморные ступени алтаря. Ужас изобразился в широко раскрытых глазах господ придворных. Один лишь королевич сохранял невозмутимость. Он подозвал пажа и приказал прикрыть ему ноги пурпурно-красной пуховой перинкой. У него всегда в костеле зябли ноги. Сестры мало-помалу стали отходить от стен пресвитерии и медленными шагами приближаться к одержимой настоятельнице. Из уст Иоанны вырывались странные звуки, похожие на чавканье и урчанье медведя. Ксендзы осеняли себя крестом и молились.
