Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
Заремба, улучив подходящую минуту, встал со своей скамьи и хотел было уйти к себе через монастырь, но в первой же галерее его поджидал настоятель и чуть не силой затащил к себе в келью.
- На одну минуточку, золотой мой ангел, - уговаривал он Зарембу, обнимая его за талию. - Присядь, дорогой! Юзеф, подай стул! На чем же вы порешили?
Заремба не мог, однако, ответить ни слова, так как в просторной сводчатой келье поднялся неописуемый крик, писк и трепыханье крыльями. Всполошились целые стаи канареек, дроздов, зябликов, жаворонков, запорхали над головами настоятеля с радостным щебетом, садясь ему на голову, на плечи, всюду, где только могли найти опору.
- Цыц, мелюзга! Тише! - прикрикнул настоятель, отгоняя красным носовым платком назойливую птичью ватагу, чем вызвал еще больший крик и суматоху. Чего только не натерпишься с этой шушерой, - плодится так, что боже упаси! - жаловался он, вытирая потное, жирное лицо. - Замолчать, пострелята! Успокой их там! - обратился он к кругленькому полнощекому "братцу".
В комнате раздалось зловещее карканье, так удачно подделанное, что Заремба оглянулся, а птицы точно сквозь землю провалились.
- Вот так напугал их! - захохотал настоятель, опускаясь в глубокое кресло перед дымящейся миской, наполненной пивной похлебкой, густо забеленной сметаной. - Не выпьешь ли, сударик, кофейку? Или, может быть, по-солдатски - рюмочку и закусить ветчинкой? Ублажи старика, ангел ты мой золотой! Божьими молитвами есть еще маленький запасик. Юзеф, сбегай-ка к буфетчику, разиня, мигом... Правда, сегодня пятница...
- Спасибо, но товарищи ждут меня с завтраком.
- Храпят еще, так что на улице слышно, - вставил монашек, пряча лицо за спину настоятеля.
- Пана Гласко я давно знаю - славный как будто бы малый. Только безбожник большой и на девичью честь лаком, как кот на сало. Сдается мне...
- Друг Прозора и всей душой предан отчизне...
- Правда, так и отдает от него какой-то сенаторской важностью. Это верно. Не нужно ли вам там чего-нибудь на квартире? Прикажу выдать, чтоб вы не жаловались на бернардинов, что, мол, вас голодать заставили. Гм! Друг пана генерала! - бормотал он, громко прихлебывая из миски и косясь на вскочившего на стол дрозда, который, подкрадываясь, метил клювом на кусочки сыра, плававшего по верху похлебки.
- Когда же начнется?.. Ах ты, пострел! - прикрикнул он на птицу, улетевшую с сыром в клюве, и погрозил ложкой дрозду.
- Это знает только Совет, - тихо ответил Заремба, поглядывая недоверчиво на "братца", причмокивавшего спугнутым птицам.
- Чего пялишь буркалы, точно кот на горячей золе? - крикнул на "братца" настоятель. - Принеси воды птицам!
Когда же "братец" вышел, он проговорил:
- Это у меня человек верный. Хотя безопаснее о таких планах не говорить и при самых надежных. Не буду у тебя выпытывать, дорогой. Моя служба отчизне в том, чтоб слушать и делать по приказу. Хочу тебе теперь, ангел мой золотой, дать человека, который, по моему разумению, может пригодиться. С виду ничего особенного, - обыкновенный бернардинец, но на деле человек-золото. Голова смекалистая, языки знает, в военном деле тоже толк понимает. А охоч и способен на всякое дело. Верно, любит иной раз тянуть из графинчика, но при всем том совсем не ленив ни к труду, ни к службе божией.
- А умеет ли хранить, что нужно, в тайне?
- Голову за него отдам.
- Если так, я буду рад с ним познакомиться.
- Юзеф!.. Настоящая жемчужина!.. Где же этот разиня? Юзеф!
Вбежал перепуганный монашек и смиренно остановился за настоятельским креслом.
- Где ты валандался? Попроси-ка отца Серафима.
"Братец" по дороге шаловливо дунул несколько раз в клетки, расставленные вдоль стены на длинных столах. Опять поднялся изрядный крик и писк.
- Наказание божие с этими послушниками! Все им шутки в голове, а к работе и молитвеннику палкой не загонишь, - проговорил настоятель и, насыпав на стол длинную горку из зерен и хлебных крошек, засвистал протяжно.
Птицы тихонько спустились на края стола, паря в воздухе и трепыхая крылышками.
- Не трогать! Ждать! Смирно! - покрикивал настоятель, отходя от стола.
Птицы жались друг к другу, образовывая шеренгу, все клювы поднялись точно на изготовку.
- Вперед! Шагом! Шагом! Стой! Целься! Пли! - прогремела команда, по которой вся стайка бросилась на зерна в стройном порядке и принялась дружно клевать.
Настоятель, весь красный от смеха, обтирал потное лицо и, расхаживая вокруг стола, гладил по крылышкам, целовал и ласкал некоторых пташек, не переставая ни на минуту ворчать, журить и грозить носовым платком.
- Не спешить, братцы, не торопиться! Еда не убежит! Подавишься, невежа, что тогда? Опять с то бой буду возиться, лечить? Эй ты, там, пан Дроздович, не жми других, а то получишь порку! А ты что, панна Жаворонкова? Что ты такая осовелая? Или мамаша тебя высекла? Погоди, дам тебе отдельно! Дружно, братишки! Эй там, пани Зябликова, почтеннейшая, нечего там робронами фуфыриться! Ах ты, пострел! - прикрикнул он опять на дрозда. Сыр у меня слопал, так других не объедай! Господи, какие эти пострелята лакомки, сутяги жадные! Совсем что твои людишки! Ангел ты мой золотой, обернулся он к Зарембе, - только ты надо мной не смейся.
- Удивляюсь дисциплине этой ватаги. Не мало тут труда положено. А что касается отца Серафима, так нельзя ли его сделать сборщиком денег?
- Хоть сейчас же, ангел ты мой золотой.
- Но так, чтобы он мог разъезжать по всему краю...
- Превосходная мысль! Как раз по нему такая работа. Разрешение я выхлопочу у начальника провинции, а пока что бери его, сударик, как своего человека. Напоминаю только, что это не простой не отесанный бернардинский серячок.
- А откуда он, не из мещан ли?
- Много об этом говорить! Порекомендую заглянуть еще в костел, потому что епископ, наверно, кончает уже обедню. Во веки веков! Аминь! - бросил он машинально в ответ на скрип открываемой двери. - А вот и отец Серафим! Теперь смирно! В гнезда, братишки! Марш! - скомандовал он, размахивая платком. И сразу вся крылатая братия разлетелась по клеткам.
- Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!
- Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, - проговорил негромко отец Серафим.
- Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! - ответил хмуро настоятель.
Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.
- Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.
- Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, - проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.
Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.
- Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.
В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.
- Как я рад, брат и товарищ! - проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.
- Пан Солтан был моим крестным отцом...
- Настоятель знает это?
- Я ему не докладывал, - жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, - ответил монах многозначительно.
- Хороший он человек и очень предан делу.
- Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.
- Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!
- Это после пыток приятные сувениры! - усмехнулся монах, блеснув зубами.
Заремба посмотрел на него с недоверием.
- Когда-нибудь расскажу и об этом, - буркнул тот, выводя его в коридор.
Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.
- Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.
- Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.
Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...
- Чудной какой-то человек, - пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.
День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.
Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.
