Саул Боровой - Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины»
Немало внимания уделяет Ганновер и описанию военных операций Вишневецкого. И тут апологетический тон не покидает хрониста. Если ему верить, Вишневецкий не знал ни одного поражения. Если он был вынужден отступить, то это только мудрый стратегический маневр[77]. Если битва, в которой он участвует, кончается поражением польских войск, это случается только потому, что ему помешали (так изображает Ганновер битву под Пилявцами); если Збараж устоял в долгой осаде, это опять-таки исключительно заслуга Вишневецкого[78].
Для Ганновера нет сомнений, что Вишневецкий был крупнейшим польским военачальником и что он по своим воинским талантам превосходил и Хмельницкого. Он убежден, что будь во главе польской армии Вишневецкий, она легко и быстро разбила бы восставших. Отсюда понятно, с какой горечью и раздражением повествует Ганновер об интригах, направленных против Вишневецкого и имеющих своей целью не допустить его к руководству армией. Для него всякий, кто противодействует выдвижению Вишневецкого на пост гетмана, является по существу прямым пособником Хмельницкого. Если верить Ганноверу, самому Хмельницкому удалось ловким маневром отстранить своего опаснейшего врага Вишневецкого от командования польской армией. После защиты Збаража, в которой так отличился Вишневецкий, «король возвеличил князя Вишневецкого над всеми панами и назначил его главнокомандующим всего польского войска». Тогда Хмельницкий уплатил татарскому хану выкуп за пленных гетманов Потоцкого и Конецпольского. «Делал он это не из любви к гетманам, а из ненависти к князю Вишневецкому и из опасения, что тот станет военачальником… Король и все паны были поражены, узнав, что гетманы отпущены татарским ханом, они не знали истинной причины этого, и король восстановил обоих гетманов в их прежних должностях»[79].
Уделив так много внимания коварным интригам, которые плелись вокруг Вишневецкого его многочисленными завистниками и недругами, Ганновер в этом же плане объясняет неожиданную кончину своего героя. «В это время паны преисполнились завистью к князю Вишневецкому, слава которого все время возрастала. И они дали ему отравленный напиток. И умер князь Вишневецкий. Да будет благословенна его память»[80]. В данном случае мы имеем дело не с домыслом нашего хрониста: он повторяет ходившие тогда в широких кругах населения слухи. В самом деле, при острой борьбе противоречивых интересов и честолюбий вокруг поста гетмана с трудом можно было поверить в «естественность» внезапной кончины наиболее удачливого претендента[81].
Князь Вишневецкий под пером Ганновера вырастает в такую эпическую и монументальную фигуру, что рядом с ним представляются совсем мелкими и незначительными другие положительные герои его повествования. Так, Ганновер весьма скупо рассказывает о гетмане Фирлее, хотя он не без удовлетворения сообщает, что тот «нанес православным тяжкое поражение… мстил им, воздавал за все содеянное». О «большом храбреце» Ланцкоронском мы встречаем только несколько слов[82].
Гетман Литвы князь Радзивилл должен был бы привлечь к себе живейшую симпатию Ганновера. Ведь в его позиции было так много схожего с позицией Вишневецкого. Так же как последний, он энергично боролся с хлопами-повстанцами, проводил карательные экспедиции против «мятежников», был непримиримым и не был склонен ни к каким компромиссам. Но здесь чрезвычайно наглядно сказывается «украинский патриотизм» Ганновера и его особое пристрастие к Вишневецкому. Рассказав о расправе Радзивилла с бунтовщиками в Пинске и констатировав с радостью, что «так он отомстил за евреев»[83], Ганновер в дальнейшем больше не вспоминает о грозном литовском гетмане. Герой магнатской Литвы и конкурент его героя — Вишневецкого — не вызывает особых эмоций у нашею хрониста.
Приведенных данных достаточно, надо думать, для того, чтобы судить не только об определенных классовых симпатиях Ганновера, но и об его весьма широкой осведомленности о внутриполитических проблемах Польши тех кризисных лет. Ясно ощущая, как тесно связаны дальнейшие судьбы социальной верхушки еврейского населения Украины с борьбой разных группировок польского панства за выбор той или иной стратегической линии в войне, хронист уделяет этому вопросу особое внимание и оказывается весьма информированным. Чтобы оценить должным образом эту осведомленность хрониста, нужно вспомнить чрезвычайно низкую степень общеполитической информированности еврейского населения Польши и Украины; ведь оно непосредственно не участвует в политической жизни страны и замкнуто в свой обособленный культурный мирок. Тот же Ганновер, очевидно, лучше, чем кто-либо другой из его земляков-современников разбиравшийся в событиях внешнего мира, допускает ряд грубых ляпсусов (хронологического и фактического порядка) в своих немногочисленных экскурсах в область общей истории и политики. Его генеалогические справки о родственных связях польских королей оказываются сплошь ошибочными. Так например, польскую королеву Марию-Людвигу Гонзага, жену Владислава IV и будущую жену Яна-Казимира, наш хронист считает дочерью французского короля[84]; а о самом короле Яне-Казимире Ганновер неверно сообщает, что до его восшествия на престол он был гнезненским кардиналом и примасом Польши, а значит, и так наз. interiex-ом во время «безкоролевья»[85]. Институту interiex-ов Ганновер дает тут же, кстати, интересное объяснение. «Архиепископ в святой общине Гнездо замещает короля, когда тот умирает, чтобы не оставалась Польша без короля, ибо если бы так случилось, люди глотали бы друг друга заживо»[86].
Как мы писали в начале настоящей главы, остальные еврейские хронисты, в полном соответствии с их «философией истории», не уделили внимания рассмотрению непосредственных причин крестьянской войны. У них можно будет найти только самые отрывочные замечания по всему тому, что выходило за пределы изложения «еврейских бедствий». Однако и у этих хронистов то тут, то там оброненные указания могут послужить некоторым материалом для уточнения социальной позиции авторов изучаемых хроник.
Мейер из Щебржешина почти такой же апологет Вишневецкого, как и Ганновер. Он тоже рассказывает много о храбрости «славного князя»[87], говорит о выказанных им «по отношению к евреям доброте и справедливости»[88]. У него мы также встретим известный уже нам из повествования Ганновера рассказ о том, как по наущению Хмельницкого только для того, чтобы не допустить назначения «героя из героев» Вишневецкого на пост гетмана, был отпущен из татарского плена князь Потоцкий[89]. Но восхваление Вишневецкого не сопровождается у этого хрониста отрицательной оценкой его соперников и недругов. Он не отпускает даже по адресу Доминика — этого bete noire современных хронистов — ни одного недружелюбного замечания. И если щедрые эпитеты, отпускаемые Мейером из Щебржешина по адресу Вишневецкого, достаточно ясно говорят об его симпатиях, то все же приходится констатировать его чрезвычайную сдержанность и нарочитую лояльность по отношению к официальным деятелям (наряду с его очевидно недостаточной ориентированностью в политической борьбе среди командующих классов).
Саббатай Гакоген, автор «Послания», сосредоточив все свое внимание на специально еврейских моментах и преследуя главным образом цели информации зарубежных еврейских общин, не счел нужным даже мимоходом задержаться на изображении общеисторического фона событий. Он не только не вспоминает Вишневецкого, но мы у него не встретим даже и простого упоминания о литовском гетмане Радзивилле, несмотря на то, что этот хронист особенно много внимания уделил белорусско-литовским делам. Но зато в полном соответствии со своей уже выше подчеркнутой нарочитой официально-политической лояльностью он посвящает несколько строк памяти умершего короля Владислава. И смерть короля (известие о которой воспринимается, по его словам, еврейским населением, как предчувствие грядущих бед) изображается «первопричиной» всех обрушившихся позже несчастий.
В «Плаче», «Вратах покаяния» и других источниках мы уже не встретим достойных внимания экскурсов в область нееврейской истории и политики.
3. Еврейские хроники и украинское еврейство
Исследуемые нами еврейские хроники должны пролить новый свет и на историю евреев на Украине.
Они ровным счетом ничего не оставляют от концепции «молота и наковальни», проводимой еврейской националистической буржуазной историографией в отношении роли украинского еврейства в крестьянской войне XVII века.
Коротко, эта «теория» сводилась вот к чему: всячески доказывали, что в классовой борьбе XVII века на Украине евреев нельзя рассматривать как субъект исторических явлений. Евреи, дескать, были только объектом: не будучи стороной в грозном историческом столкновении, евреи явились его жертвой.
