Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920
После отбытия Стефановича я продолжала ходить на базар. Однажды, когда я возвращалась домой ясным воскресным днем (кажется, было 27 сентября) с куском сала и несколькими яблоками, меня остановили. Из-за своего пальто и платка, завязанного «по-русски» под подбородком, я выделялась из толпы малороссиян. Идя по насыпи, которая соединяла Варваску с Тульчином, я услышала звук экипажа. Мимо меня проскакала пара лошадей; на облучке сидел кучер, а в экипаже находился местный становой.
– Стой! – крикнул он. – Эй ты, там, садись на облучок!
Но я продолжала идти.
– Ты слышишь, ты, женщина из Орла? Садись сюда. Ты живешь у… Мы едем туда. Нам по пути.
Я чувствовала, что пропала, но оставалась слабая надежда на мой паспорт. Когда мы прибыли, хозяин дома был один. Он удивился появлению станового.
– Где вещи этой женщины? – немедленно спросил тот.
– У нее нет вещей, – ответил хозяин. – Вот ее паспорт.
Он достал из своего сундука мой паспорт, думая, что тот защитит его. Становой изучил паспорт и сразу же понял, что он фальшивый. В нем чего-то не хватало.
– Говорю тебе, покажи мне ее вещи.
– У нее нет вещей, – повторил хозяин и вопросительно взглянул на меня и станового. Очевидно, он считал, что полиция ищет краденое, а вовсе не мой жалкий мешок.
– Не может быть. Немедленно давай сюда ее вещи.
– У нее ничего нет, кроме мешка.
– Дай мне ее мешок.
Становой лихорадочно принялся доставать из мешка один предмет за другим. Сперва ему попались инструменты, и становой отложил их после осмотра, сказав, что они выглядят подозрительно. Вероятно, он считал, что они украдены. Я громко рассмеялась. Я видела, что мое дело безнадежно, и сразу же решила не принимать участия ни в каких процедурах и не отвечать на вопросы, считая, что глупо помогать врагам собирать улики против меня. Поскольку все контакты с полицией и жандармами были для меня невыносимы, я не могла вымолвить ни слова, чтобы облегчить свою участь.
Затем в руках у станового оказались карты и листовки. Он бросил беглый взгляд на первые и, взяв листовку, стал читать вслух. При этом его лицо вспыхнуло от торжествующей радости. Я с недоумением смотрела на него. Мои резкие и даже грубые слова он читал отчетливо, подчеркивая их торжественным тоном. Удача пьянила его, и он не замечал, что происходит вокруг. Между тем в хате собрались десятки крестьян всех возрастов. Они заполнили двор и жадно прислушивались к звукам из открытых окон. Там был и писарь станового. Кончив читать, становой велел ему позвать священника. Он хотел похвастаться тем, что удалось схватить политическую преступницу.
Крестьяне стояли вокруг с непокрытыми головами. Они сняли шапки при чтении «указа». К тому времени на дворе и в хате уже было не протолкнуться. Пока мы ждали батюшку, становой подошел и стал заигрывать со мной. Я решительно оттолкнула его, села на сундук своего хозяина и начала есть хлеб с салом. Скоро пришел молодой священник. Вид у него был очень робкий.
– Послушайте, батюшка, послушайте. Читай это вслух, – приказал становой писарю.
Мою прокламацию снова прочли отчетливо, торжественно и громко. Крестьяне крестились, в хату набилось еще больше людей.
«Он делает за меня мою работу», – подумала я.
В то же время сердце подсказывало мне: «Ты попалась, моя милая, и это послужит тебе уроком. Надо было быть осторожнее».
Чтение окончилось. Толпа не двигалась. Смущенный батюшка не знал, что сказать. Послали за следователем. Становой распалился. Он допрашивал моего хозяина:
– С кем она пришла?
– С племянником. Он уехал в Киев и вернется через несколько дней.
– Кто-нибудь приходил к ней? О чем она говорила с тобой?
– Здесь никого не было, и она ничего нам не говорила. Она заплатила деньги вперед.
Следовательно, с точки зрения моего хозяина, я была крайне уважаемой личностью. Я беспокоилась о Стефановиче, но не знала, как сообщить ему о постигшем меня несчастье. Поговорить с кем-нибудь наедине было невозможно.
Вскоре явился следователь. Он был пожилым, имел суровый вид и все время молчал. Становой приказал писцу прочесть прокламацию в третий раз, к большому удовольствию слушателей, которые крестились, обнажив головы. Я тоже была довольна. Мы работали не напрасно. Воззвание было очень отчетливо зачитано перед большой аудиторией, благодаря чему все смогли его понять.
Вечер приближался, но солнце еще не село. Я, думая только о Якове, была поражена, когда прибыл уездный исправник. Оказалось, что о произошедшем его уведомил гонец, и он прибыл из уездного города Брацлава, проделав 30 верст. Этот дородный господин, войдя в хату, осведомился:
– Где она?
Я по-прежнему сидела на сундуке и ела яблоки. Исправник хотел меня о чем-то спросить, но тут вмешался становой:
– Она не отвечает и ничего не говорит о себе.
Встав в торжественную позу, он стал читать прокламацию в очередной раз. Сцена была столь яркой и живописной, что я и сейчас словно вижу и слышу наяву все детали происходившего. Едва становой прочитал первую страницу, как исправник со злостью крикнул:
– Хватит! Отведите ее в тюрьму под надежной охраной! Но сперва обыщите.
По полицейскому приказу несколько женщин, полных сочувствия и любопытства, уединились со мной в помещении, которое я планировала занять, и там робко обыскали мою поношенную, почти нищенскую одежду, с жалостью осмотрели мои два рубля и аккуратно положили их обратно в карман.
На дворе меня ждал конвой – 12 крестьян, вооруженных дубинками. Меня посадили на телегу и отвезли в Тульчин. Бродя по базару, я часто видела здание странного вида и пыталась понять, для чего оно нужно. От посторонних взоров его скрывал высокий забор из досок, заостренных сверху, над которым поднималась лишь крыша из красной черепицы. По своей наивности я нередко задумывалась, какой странный человек мог бы построить себе такое жуткое жилище.
Когда мы приехали в Тульчин, телега подкатила как раз к этому странному дому. Широкие ворота открылись.
Когда мы въехали на голый, унылый двор, к нам медленно подошла большая тощая свинья, жалобно похрюкивая. Ее арестовали за нарушение границ собственности, и, поскольку ее хозяин не появлялся, она уже целую неделю голодала на тюремном дворе.
Огромный дом, похожий на амбар, разделялся на четыре большие камеры. В каждую из них поместилось бы несколько десятков узников. В тот момент они пустовали. Меня поместили в одну из камер. Мешок был при мне, но бумаги, карты и инструменты у меня отобрали. Деревянные топчаны были широкими и чистыми. Я легла и уснула.
Когда на следующее утро я проснулась, у моего окна стояло несколько часовых. Это меня заинтересовало. Мне было любопытно знать, о чем крестьяне думают, что они видели и слышали. Окна открывались. Поговорить со стражей и что угодно передать им было совсем нетрудно. Главным образом я надеялась найти среди них человека, который предупредил бы Стефановича о моем аресте. Мы завели разговор о том, за что меня арестовали. Когда я спросила, что именно становой читал вслух, один из часовых вышел вперед и повторил прокламацию слово в слово. Это привело к дальнейшим разговорам и самой смелой пропаганде с моей стороны.
– Все верно, – сказал один из стражей, – но сами мы не можем сделать ничего подобного. Если бы вы раздали такие листовки по всей стране, это было бы другое дело. Мы пытались выдвигать такие требования, а кончилось лишь тем, что многих высекли и посадили в тюрьму.
Очевидно, эти люди еще помнили начало шестидесятых, когда освобождение крестьян без земли приводило к восстаниям, и последующие наказания отбили охоту к отдельным, несогласованным действиям. Эти же самые рассуждения я слышала и во всех других местах.
Среди часовых были двое, выглядевшие встревоженно и постоянно заглядывавшие в окно. Наконец один из них спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Я порылась в пожитках и нашла два рубля, сгоревшую спичку и обрывок белого конверта. К тому времени все адреса я хранила в памяти. Теперь же приходилось идти на риск и послать Стефановичу письмо способом, о котором мы договорились заранее. До того как мы покинули Киев, молодая девушка, сочувствовавшая нашей организации, спросила одну польскую даму, детей которых учила, можно ли отправлять письма и телеграммы на ее адрес. В дом к этой даме часто заходил Яков. Эта учительница знала многих киевских революционеров. Кажется, ее фамилия была Медецкая. Я ухватилась за единственную возможность спасти «племянника» и решила послать ей телеграмму. Если бы я написала адрес нашей главной явки, итогом стали бы многочисленные аресты. На клочке бумаги я спичкой написала адрес этой дамы и слова: «Сынок, я заболела. Не приезжай. Корень». Именно как «корень» Стефанович переводил на русский язык слово «радикал».
Согласно существовавшим тогда правилам, телеграммы следовало писать чернилами на специальных бланках. Я знала это и понимала, что шансы на успех малы, но рассудила так: «Возможно, телеграмму не примут. Это было бы ужасно. Может случиться так, что ее примут и она попадет в руки жандармов. Тогда у адресатки будут неприятности, но она ничего не знает и будет вести себя естественно. Поставить ей что-нибудь в вину будет очень трудно».
