Алексей Щербаков - Русская политическая эмиграция. От Курбского до Березовского
Николай взялся за дело. И с самого начала пошел по очень скользкому пути. Он стал прилаживать к административному аппарату дополнительные детали. В министерствах увеличилось количество департаментов, внутри них – отделов и прочих структурных единиц. Кроме того, возникло также множество комитетов, комиссий и новых прочих органов. Между тем чиновники размножались и сами по себе. В итоге за время царствования Николая I количество чиновников выросло в четыре раза.
Справедливости ради стоит отметить, что это не предел. В Пруссии того же времени соотношение чиновников и населения было в сто (!) раз больше, чем в России.
Причем чиновники начинают множить оборот бумаг. Это делается хотя бы для того, чтобы оправдать свое существование. В начале царствования император пришел в ужас, узнав, что только по ведомству юстиции во всех служебных местах произведено 2 800 000 дел. Он попытался исправить положение созданием новых структур и увеличением штатов существовавших. Исправил, блин. В 1842 году министр юстиции представил Николаю отчет, в котором значилось, что во всех служебных местах империи не очищено (то есть не закрыто) еще 3 300 000 дел, которые изложены по меньшей мере на 33 миллионах писаных листов.
Тут подверстывается нежелание чиновников брать на себя ответственность. Любой чиновник пытается спихнуть бумагу куда-нибудь ещё. Отсюда-то и знаменитая бюрократическая волокита.
Еще одной всеобщей особенностью бюрократии является то, что чиновники очень не любят любых перемен. Зачем они им нужны? Особенно в николаевской России, где человек, попав в какой-либо департамент, мог уже ни о чем не беспокоиться. Согласно докладам Инспекторского департамента, 90 % продвижений чиновников по службе осуществлялись по выслуге лет и лишь 10 % – за отличие по службе.
А притормозить бюрократия может что угодно, и способов тут много. Так, два раза, в 1842 и 1847 годах были фактически провалены предложенные лично императором законы, являвшиеся первым и очень серьезным шагом к освобождению крестьян. Сделали всё в лучшем бюрократическом стиле – законы были так отредактированы и дополнены, что стали «неработающими». Еще несколько раз Николай I пробовал создавать комиссии по этому же вопросу. Все они быстро выродились в бессмысленную говорильню.
Ну, и, конечно же, воровали.
«В конце 20-х годов и в начале 30-х производилось одно громадное дело о некоем откупщике; это дело вели 15 для того назначенных секретарей, не считая писцов; дело разрасталось до ужасающих размеров, до нескольких сотен тысяч листов. Один экстракт дела, приготовленный для доклада, изложен был на 15 тыс. листов. Велено было, наконец, эти бумаги собрать и препроводить из Московского департамента в Петербург; наняли несколько десятков подвод и, нагрузив дело, отправили его в Петербург, но оно все до последнего листа пропало без вести (выделено мной. – А. Щ.), так что никакой исправник, никакой становой не могли ничего сделать, несмотря на строжайший приказ Сената; пропали листы, подводы и извозчики».
(В. О. Ключевский)Разумеется, исчезли подводы не просто так. Разгула бандитизма в николаевской России не наблюдалось – особенно по дороге
Москва – Петербург. Да и вряд ли романтикам с большой дороги понадобились судебные бумаги. Просто кому-то хорошо заплатили, чтобы бумаги растворились в воздухе.
В итоге в стране сложилась обстановка, которая называется… «застоем». Никто не хотел ничего менять, всех всё устраивало. Итог – очень печальный. В позоре Крымской войны виновата прежде всего бюрократия – как военная, так и штатская.
Возвращаясь же к нашей теме – в такой обстановке начинают расти оппозиционные настроения. Пока ещё, в основном, не революционные. Самое главное – не в появлении деятелей вроде Герцена и иже с ним. Такое время породило их читателей.
Тут есть ещё одна тонкость. Бесчисленные чиновники работали, интриговали друг против друга, воровали… Словом, были при деле. Но у них росли дети! Которые учились в гимназиях. Эти заведения не были «заточены» под подготовку к практической деятельности, зато давали неплохое гуманитарное образование и привычку к чтению. Этим подросшим деткам далеко не всегда нравился образ жизни их родителей и то, что происходит в стране. Так родилось знаменитое «поколение разночинцев» – будущих потребителей эмигрантской литературы. И это самое важное. Подобное явление не спишешь на вражеские происки. Нечто похожее наблюдалось в семидесятые годы ХХ века. Проблема СССР ведь была не в том, что существовали радиостанции вроде «Свободы» и «Голоса Америки» – а в том, что их слушали и им верили…
Но для разгона начались знаменитые дебаты между западниками и славянофилами. Причем оппозиционными были оба направления. И позиция западников была сильнее. Ведь что говорили славянофилы? О том, что Петр I свернул Россию с её исторического пути на неверную дорогу. Хорошо, пусть так. Но что делать-то? Возвращаться в допетровскую Россию?
Западники в этом смысле выглядели лучше. Ведь их идеал имелся. Надо просто следовать по «пути прогресса и цивилизации». Правда, оказалось, что и на Западе не всё так красиво. Но это поняли те, кто там оказался. В том числе и Александр Герцен.
Увидеть революцию и…Александр Иванович Герцен родился 25 марта (6 апреля) 1812 года. Он был сыном богатого и знатного помещика Ивана Алексеевича Яковлева и немки Генриетты-Вильгельмины-Луизы Гааг, с которой Яковлев жил, говоря современным языком, в гражданском браке. Так что по тогдашним понятиям Герцен был «незаконнорожденным». Что, впрочем, не помешало ему получить обычное «дворянское» образование, а потом и закончить Московский университет. Впоследствии сам Герцен писал, что на него, двенадцатилетнего, большое впечатление произвело восстание декабристов. Это вряд ли. О реальных целях декабристов тогда практически ничего не было известно, все воспринимали их выступление как очередную попытку дворцового переворота. (Напомню, «официальным» лозунгом мятежа было «хотим Константина на царство!» Имеется в виду брат царя Константин Петрович). В любой биографической справке о Герцене длиннее двадцати строчек, обязательно рассказывается, как в возрасте четырнадцати лет он в компании с другом детства и будущим соратником по борьбе Николаем Огаревым дал на Воробьевых горах клятву «бороться за свободу». А вот это может быть. Разговоры о «свободе» были тогда общим увлечением, а Герцен был воспитан на раннем Пушкине и Шиллере.
Как бы то ни было, но уже в университете Александр Иванович связался с группой фрондирующих молодых людей, так называемым кружком Н. В. Станкевича. В него же входил и будущий знаменитый революционер-анархист М. А. Бакунин.
Я уже упоминал о спорах между западниками и славянофилами. Так вот, Герцен был убежденным западником. Говоря современным языком – либералом. Нужна конституция + всякие демократические свободы. И тогда всё будет хорошо.
По большому счету члены кружка занимались обычной свободолюбивой болтовней.
Однако Николай I к подобным настроениям относился очень серьезно – он-то отлично знал, чем это всё может закончиться. Так что в 1834 году членов кружка повязали – и Герцену пришлось девять месяцев смотреть на небо в клеточку. Впрочем, в итоге ничего особо страшного ему не сделали. По большому счету власти ему велели как в бессмертной поэме Грибоедова: «пойди-ка послужи». Герцен был выслан сперва в Пермь, а потом в Вятку, где и начал службу в канцелярии генерал-губернатора. Логика властей понятна – займется парень делом, глядишь – и выкинет из головы всякие глупости. Кстати, университетский диплом позволил Герцену начать службу с чина титулярного советника. Это чин IX класса, соответствовавший армейскому штабс-капитану (по сегодняшнему – капитан). Большинство чиновников его достигали лишь к старости или не достигали вовсе.
В 1840 году Герцену разрешили вернуться в Москву. Как оказалось, ненадолго. Через два года его снова настойчиво попросили переехать в Нижний Новгород – на этот раз на должность советника губернского правления. Как видим, «сатрап и тиран» Николай I в приказном порядке пытался заставить Герцена работать. Причем не с кайлом в руках, а на очень хорошо оплачиваемых должностях. Да только вот не на того напали! Вернувшись в Москву, Герцен после смерти отца уехал за границу. Кстати, папа его не обидел – в эмиграцию Александр Иванович отбыл весьма состоятельным человеком.
В то, что это была именно эмиграция, а не турпоездка, свидетельствуют следующие строки Герцена:
«Непреодолимое отвращение и сильный внутренний голос, что-то пророчащий, не позволяют мне переступить границу России, особенно теперь, когда самодержавие, озлобленное и испуганное всем, что делается в Европе, душит с удвоенным ожесточением всякое умственное движение и грубо отрезывает от освобождающегося человечества шестьдесят миллионов человек, загораживая последний свет, скудно падавший на малое число из них, своей черною, железною рукой, на которой запеклась польская кровь. Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, мучений с платком во рту. Я подожду до тех пор, пока усталая власть, ослабленная безуспешными усилиями и возбужденным противудействием, не признает чего-нибудь достойным уважения в русском человеке!»
