Ян Гросс - Соседи. История уничтожения еврейского местечка
Халинка Буковская с другими ребятишками бегала по улочкам Едвабне. Ей было восемь лет, но она запомнила многое: «Рядом с нашим домом проехал верхом пан Белецкий, гнал перед собой еврейку по фамилии Кивайко, имени не помню. Эта женщина, вся мокрая от пота, звала на помощь, но никто ей не помог. А все знали, что, когда Белецкий сидел в тюрьме, Кивайко заботилась о его детях»[93].
Всаднику легко было высмотреть в поле и догнать прячущегося человека.
В этот день в городке разыгралась своеобразная какофония насилия — множество некоординированных между собой действий, за которыми Кароляк и магистрат осуществляли лишь общий надзор, заботясь только о том, чтобы дело двигалось в нужном направлении. Но много, как мне представляется, было и частных инициатив. Бардонь какое-то время спустя должен снова пойти в мастерскую. И в том же самом месте снова встречает Вишневского над трупом Левина. «Я понял, что Вишневский здесь дожидается еще чего-то. Забрал из мастерской необходимые детали и на обратном пути встретил тех же самых молодых людей, которых видел, идя в мастерскую в первый раз. [Позже он поймет, что это были Юрек Лауданьский — так все его называют, наверное, он очень молодо выглядел — и Калиновский.] Теперь они шли, как я понял, к Вишневскому, на то место, где лежал убитый Левин, и вели другого человека иуд.[ейского] вероис.[поведания] по фамилии Здройевич Херц, он был женат, владел механизированной мельницей в Едвабне, я работал у него до марта 1939 г. Они вели его под руки, с головы Здройевича стекала кровь по шее на грудь. Здройевич обратился ко мне: „Пан Бардонь, спасите меня“. Я, сам боясь этих убийц, ответил: „Ничем вам не могу помочь“, — и прошел мимо»[94].
Итак, в одном месте Лауданьский с Вишневским и Калиновский камнями забили насмерть сначала Левина, потом Здройевича; около дома Госцицкого палками забили еще четырех мужчин; в пруду на Ломжинской улице некто «Луба Владислав […] утопил двух евреев-кузнецов»; еще где-то Чеслав Межейевский сначала изнасиловал, а потом убил Юдес Ибрам[95]; дочь учителя хедера, которую все знали, потому что у нее в доме учились читать на иврите, красавице Гители Надольны отрубили голову, а потом забавлялись, пиная ее ногами, как мяч[96]; на рынке «Добраньская просила воды, она потеряла сознание, и ее не дали спасти, мать убили, потому что она хотела дать воду; Бетка Бжозовская погибла с ребенком на руках»[97]; все это время евреев зверски избивали, ну и грабили еврейские дома[98].
Наряду с частными инициативами отдельных злодеев были преследования более систематические, охватывающие целые группы жертв. Прежде чем убить, евреев унижали. «Я видел, как Собута и Василевский отобрали человек пятнадцать евреев и издевательским образом заставляли их делать гимнастические упражнения»[99]. И группами вывели на кладбище, где уже убивали всех подряд. «Отобрали самых сильных мужчин, загнали на кладбище и приказали им выкопать ров, после того, как они его выкопали, взяли их и поубивали, били кто чем [так в тексте], кто железкой, кто ножом, кто палкой»[100]. «Шелява Станислав убивал железным крюком, ножом в животы. Свидетель [Шмуль Васерштайн, я цитирую его второе сообщение, хранящееся в ЕИИ. — Авт.] прятался в кустах. Слышал, как они кричат. Там, в одном месте, было убито 28 мужчин, причем самых сильных. Шелява схватил одного еврея. Язык ему отрезали. Потом долгая тишина»[101].
Распалившиеся убийцы действовали весьма энергично. «Я стояла на ул. Пшитульской, — говорит пожилая женщина Бронислава Калиновская, — и бежал по улице Ежи Лауданьский, прож.[ивающий] в Едвабне, который сказал мне, что уже убил двоих или троих евреев, он был очень возбужден и побежал дальше»[102]. Но впрочем, вскоре убийцы сориентировались, что такими методами не удастся забить насмерть полторы тысячи человек. Тогда решили сжечь всех евреев сразу в овине. Мысль не особо оригинальная, так как именно таким образом расправились с евреями в заключительной фазе радзиловского погрома за несколько дней до этого. Но, как можно догадаться, эта инициатива, очевидно, не была подготовлена заранее, так как не было решено, в чьем овине должно было это произойти. Сначала обратились к Юзефу Хшановскому: «Когда я зашел на рынок, то они [Собута и Василевский] сказали мне, чтобы я отдал свой овин для сожжения евреев. Я, значит, стал просить, чтобы мой овин не жгли, тогда они на это согласились и мой овин оставили, только мне приказали помочь им согнать евреев в овин Шлешиньского Бронислава»[103].
Но еще до того, как евреев погнали с рынка в последний путь к овину Шлешиньского, Собута со товарищи устроили небольшой спектакль. Во времена советской оккупации в городке рядом с рынком поставили памятник Ленину. И «группу евреев-мужчин забрали, чтобы снести памятник Ленину, который стоял в скверике. Когда евреи снесли этот памятник, значит, велели им взять части памятника на колья и нести, а раввину идти впереди, неся свою шапку на палке, и всем петь „из-за нас война, ради нас война“. Пока тащили памятник, всех евреев с рынка согнали в овин, тех, кто нес памятник, тоже, овин этот облили бензином и подожгли; в этом овине таким образом погибло около полутора тысяч человек евреев»[104].
Овин, как мы помним, окружала плотная толпа преследователей, которые впихивали внутрь истерзанных евреев. «Мы пригнали евреев к овину, — скажет Чеслав Лауданьский, — и велели входить, ну и этим евреям пришлось войти»[105]. Там произошел случай, несколько напоминающий историю Корчака. Возчик, Михал Куропатва, во время советской оккупации прятал польского офицера. Его вытащили из толпы уже около самого овина и объявили, что в награду за этот поступок дарят ему жизнь. Куропатва отказался, и выбрал общую со всеми евреями смерть[106].
Керосин, которым облили овин, выдал со склада Антони Небжидовский Эугениушу Калиновскому и своему брату Ежи. «Вышеупомянутые отнесли этот керосин, который я выдал, восемь литров, облили овин, который был полон евреев, и подожгли, как было дальше, этого я не знаю»[107]. Но мы знаем — евреи сгорели заживо. В последнюю минуту из этого ада вырвался Янек Ноймарк. Волной горячего воздуха распахнуло дверь овина, рядом с которой стоял он с сестрой и ее пятилетней дочкой. Сташек Селява с топором в руке преградил ему путь, но Ноймарк сумел вырвать у него топор, и они убежали на кладбище. Он еще только успел увидеть своего отца, объятого пламенем[108].
Самым страшным убийцей из всех был, очевидно, некий Кобжинецкий. Он тоже, как свидетельствуют несколько человек, поджигал овин. «Потом, как люди рассказывали, больше всего евреев убил гр. Кобжинецкий, имени не знаю, — дает показания свидетель Эдвард Шлешиньский, сын хозяина овина, — который лично убил 18 евреев и принимал самое активное участие в убийстве во время сожжения»[109]. Домохозяйка Александра Карвовская слышала не «от людей», а от самого Кобжинецкого, что он «зарезал ножом восемнадцать евреев, он говорил это у меня дома, когда клал печь»[110].
Я думаю, что в городке, жители которого рассказывают друг другу, кто из них скольких людей убил и каким образом, вообще трудно было разговаривать на какую-либо другую тему. Таким образом, жители Едвабне, наподобие царя Мидаса, были обречены за свое деяние на беспрестанные разговоры о евреях и об убийцах. Антося Выжиковская, приехав туда через много лет после войны, говорила, что ей становилось страшно.
Была самая середина жаркого июля, и тела убитых и сожженных следовало как можно скорее убрать, но уже не существовало евреев, которых можно было бы согнать на эту работу. «Поздно вечером, — вспоминает Винценты Госцицкий, — меня взяли немцы на работу — закапывать сожженные трупы. Но я не мог этого делать, потому что как только это увидел, меня стало рвать, и меня освободили от закапывания трупов»[111]. Очевидно, не его одного, поскольку «через день или даже через два после убийства вечером, — как сообщает Бардонь, — я стоял с бургомистром Кароляком на рынке неподалеку от поста, тут подошел комендант поста жанд.[армерии] Едвабне Адамый и с нажимом сказал бургомистру: „Убить и сжечь людей вы сумели, да? А зарыть некому, да? К утру чтобы все были зарыты! Поняли?“»[112]
Спустя шестьдесят лет Леон Дзедзиц расскажет журналисту «Речи Посполитой» и «Газеты Поморской», как он по распоряжению немцев зарывал останки едвабненских евреев. От него мы узнаем, среди прочего, что огонь шел по овину с востока на запад. Наверное, как раз такое было направление ветра. На пепелище овина «левый закром был почти пустой, там лежали отдельные трупы. В средней части на глиняном полу их было больше. А в правом закроме — многослойное сплетение тел». Мы узнаем также, что хотя каждого из могильщиков «выворачивало раз двадцать», но, когда развеялся «трупный газ», в воздухе «остался только запах жаркого» и что большинство евреев задохнулось или было задавлено. Только эти, снаружи, горели, «на трупах, лежавших глубже всего, даже одежка была не тронута огнем». «Трупы, — вспоминает Дзедзиц, — были переплетены между собой как корни. Кому-то пришло в голову, чтобы раздирать их на куски и по кускам сбрасывать во рвы. Принесли картофельные вилы, разрывали как попало: то голову, то ногу… Вечером, когда дело шло к концу, оставались еще отдельные куски тел. Мы все это сгребали. Когда я попал вилами на коробочку с кремом для обуви, коробочка открылась. Выкатились золотые монеты. Сбежались люди, начали собирать. Но жандармы отогнали толпу прикладами, обыскали всех… Кто спрятал находку в карман, у того отобрали, да еще дали в лоб. Кто сунул в ботинок, у того добыча уцелела… „Золото нам, остальное вам“, — говорили они, показывая на трупы». Дзедзиц запомнил еще одну подробность: «Я слышал, что потом были проблемы, потому что немцы велели полякам оставить хотя бы одного ремесленника в каждой профессии. Но нас не послушали и потом впопыхах искали ремесленников среди христиан»[113].
