Евгений Анисимов - Толпа героев XVIII века
Время Екатерины II стало эпохой расцвета крепостного театра – таких театров было более двухсот! Подобного в Европе не было никогда – наоборот, актерские труппы, как цыганские таборы, скитались по городам и весям и являлись символами творческой свободы. В России – наоборот, крепостные театры и оркестры стали чудовищным и циничным символом рабства. У каждого господина была своя причуда. Так, граф Каменский обожал свой крепостной театр, но во время спектакля записывал ошибки и оговорки актеров, и в перерыве зрители могли слышать, как вопит «Гамлет» или «Цесарь», наказуемый собственноручно графом. Крепостных актеров обычно держали в театральных флигелях и казармах, под мелочным надзором крепостных смотрителей, которым за «несмотрение» за рабами-актерами грозило суровое наказание и ссылка в «дальние деревни». В любой момент их могли послать работать на конюшню или поставить на запятки кареты в роли ливрейных гайдуков, а то и продать. В «Санкт-Петербургских ведомостях» можно было прочитать объявление, что продается живописец, музыкант или певица. Как-то раз А.Г.Разумовский продал Г.А.Потемкину целый оркестр (пятьдесят человек), причем брал недорого для такого живого образованного товара – всего по 800 рублей за голову, не делая различий между скрипачами и барабанщиками. Выдающийся живописец Василий Тропинин – крепостной графа Моркова – был высоко ценим хозяином как художник, но иногда его посылали красить заборы, колодцы, а иногда – прислуживать за столом господину в качестве лакея. А уж для любителей «актерок» разницы между труппой и гаремом не было никакой.
Муж Параши граф Николай Петрович Шереметев был другим господином, добрым и гуманным. Он без ума любил театр, музыку, сам преподавал актерам мастерство, подчас с виолончелью сидел в оркестре, среди своих музыкантов. Актеров у него кормили лучше, чем у других меломанов, они получали жалованье, приличную одежду. Николай Петрович был самым богатым помещиком России: так случилось, что его отец Петр Борисович – наследник несметных богатств петровского фельдмаршала Б.П.Шереметева – удачно женился на богатейшей княжне Черкасской. Два гигантских владения слились в необъятное крепостное государство.
Вообще же Николай Петрович был личностью необыкновенной. Он оказался плохим наследником своих напыщенных, честолюбивых предков. От звона оружия и рева медных труб у него болела голова. По своему характеру Шереметев был добрым и скромным человеком. Как-то раз он сказал: «Чувствую, что нет моих никаких заслуг, я уже и сам позабыл, что предки наши делали». Николай Петрович был убежден в суетности, непрочности земных богатств, хотя от них и не отказывался.
Неизвестно, когда Параша стала любовницей Шереметева. В народе была известна сочиненная, возможно, самой нашей героиней песня, называвшаяся в песенниках начала XIX века так: «Песня кусковской крестьянки Параши Кузнецовой-Горбуновой» о романтической встрече молодого красивого барина с прелестной девушкой-крестьянкой вечером у лужка. Если заменить лужок сценой, то это и есть история любви Шереметева и Параши Жемчуговой. Но, вероятно, все началось, как обычно бывало в те времена: проходя, барин бросал платок под ноги понравившейся ему сенной девушке или актрисе, и она обязана была принести его в спальню. До Параши в роли такой же фаворитки была певица Анна Изумрудова, да, наверное, были и другие девушки.
Но увлечение Шереметева Парашей было особым. В основе его лежало восхищение Шереметева – музыканта талантливого, но не великого – божественным даром этой певицы. Им двигало невольное и вполне понятное желание быть причастным этому гению, видеть, чувствовать, как возникает волшебство ее голоса, как преображается в своей сценической роли эта худенькая девушка. Отсюда и желание быть с ней ближе, а лучше уж – обладать ею. А потом он, часто разговаривая с Парашей, оценил и ее личность. Позже Шереметев писал о несравненных человеческих достоинствах жены: «Разум, искренность, человеколюбие, постоянство, верность, привязанность к святой вере и усерднейшее богопочитание». Все вместе это называется одним словом – любовь. Она полностью завладела его сердцем, и поэтому Николай Петрович на долгие годы для света оставался холостяком, отвергал все предложения о женитьбе, которым, естественно, не было конца. Ему удалось даже отклонить предложение самой высокопоставленной свахи – Екатерины Великой, которая хотела выдать за него свою внучку великую княжну Александру. Не стала его женой и Анна Орлова-Чесменская. Этого брака очень желал отец девицы, знаменитый Алехан – граф Алексей Орлов-Чесменский…
История Параши вполне типична для крепостных актрис. Выделилась она благодаря своей природе, данному от Бога дарованию. Необыкновенные вокальные способности и артистический дар дочки крепостного Ивана Степанова – ярославского деревенского кузнеца-горбуна (отсюда ее фамилии: Горбунова-Ковалева, Кузнецова, Ковалевская) – проявились в семь лет (она родилась в 1768 году). Она пела на деревенских посиделках, крестьянских свадьбах и была замечена тогдашними «селекционерами»: известно, что еще императрица Елизавета Петровна посылала по украинским селам и церквам своих агентов, чтобы отбирали для придворной капеллы самых голосистых хлопцев. А поскольку в обширных владениях Шереметевых знали о театральных причудах господ, то неудивительно, что маленькая Параша была замечена и вместе с семьей оказалась в Кусково, где девочку отдали в уникальную по тем временам театральную школу, которая работала уже много лет в имении Шереметевых. Там Парашу учили грамоте, письму, дикции, пению, игре на инструментах (арфа, гитара), танцам, хорошим манерам, языкам. Девочка сразу же выделилась из стайки своих подруг: она была прилежна, умна, много читала, а главное – в ней светился необыкновенный дар. Кроме французского языка Парашу учили итальянскому – а как же петь, не зная языка почти всех тогдашних великих опер мира? К тому же пением с Парашей занимались итальянские учителя.
И все это делалось, чтобы в один прекрасный день вывести девушку на подмостки кусковского крепостного театра. Он был основан еще отцом Николая графом Петром Борисовичем и славился на всю страну, ибо там выступали настоящие профессионалы: с актерами работали лучшие артисты вроде Ивана Дмитревского и танцмейстеры, и композиторы, подобные Дж. Сарти.
На кусковской сцене одиннадцатилетняя Параша и дебютировала в 1779 году в комической опере «Опыт дружбы», а в тринадцать лет ей уже стали поручать и заглавные роли в других оперных спектаклях. А потом, года через четыре, она стала примой Шереметевского театра Прасковьей Жемчуговой. Эту фамилию, кстати, ей придумал сам барин. Как-то раз он взял список актрис и переменил им «природные» фамилии на более благозвучные. Так появились Бирюзова, Гранатова, Жемчугова, Изумрудова, Яхонтова. А то было все как-то некрасиво: Шлыкова, Ковалева, Буянова, Калмыкова… Это тоже было в манере русского барства и безбрежного самовластия: ученые до сих пор недоумевают, почему царю Алексею Михайловичу понадобилось на одном из дворянских смотров изменить имена множеству дворян. Был Петр – стал Иваном, был Иван – стал Петром. Зачем это было сделано? Неведомо!
Вот тогда-то и начался долгий роман Шереметева с Парашей. Увлеченный ею граф музицировал, ставил все новые и новые спектакли, строил и перестраивал театры: вначале на манер версальского театра он перестроил театр в Кусково, а потом основал новый театр – в имении Останкино. И все ради нее, во имя ее гения. Мы не знаем, как звучал ее голос, – такова судьба певцов далекого прошлого. Мы знаем, что она пела почти двадцать лет, исполнила около пятидесяти оперных партий и успех ее у зрителей (включая самых требовательных, музыкально образованных) был ошеломляющий. Все признавали, что Параше особенно удавались роли в итальянских операх.
Все признают также, что Параша не была красавицей. Худенькая, болезненная, слабого сложения, она не отличалась от своих подруг до тех пор, пока не начинала петь.
«В минуту обаяния, которое невольно охватывает вас, – писал современник, – приобретают весь смысл и значение эта казавшаяся неправильность в овале лица, эти глаза – сильные и нежные во взоре глубоком и влажном». Но Параша не была лишь прекрасным живым инструментом. Она была личностью – кроме доброты люди видели в ней «твердость воли и силу натуры». Люди замечали также, что драматизм, с которым она играет на сцене, имеет глубокие корни в ее личной судьбе – женщины талантливой, образованной, умной, с болью осознающей себя рабыней, фавориткой господина. Как известно, в этом-то и заключалась главная трагедия образованных рабов, будь то Шевченко, Тропинин или Жемчугова. Ведь вольную она получила от своего господина только в 1798 году.
И дело не в жестокости Шереметева. Как часто бывает с подобными достойными, но очень богатыми людьми, Шереметев жил в своем мире. Крепостное право было для него естественным, мирообразующим элементом. Некоторым он казался «избалованным и своенравным деспотом, незлым от природы, но глубоко испорченным счастием», которое он получил от рождения. Но кажется главным, что ему было непонятно значение свободы для других людей. Вообще в то время были, наверное, только двое, кто понимал это: императрица Екатерина II да сосланный ею же в Сибирь Александр Радищев. Екатерина, вспоминая Москву 1750-х годов, писала в мемуарах: «Предрасположение к деспотизму выращивается там лучше, чем в каком-либо другом обитаемом месте на земле; оно прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить цепи без преступления… Мало людей в России даже подозревали, что для слуг существовало другое состояние, кроме рабства». И далее она пишет как будто о Николае Петровиче Шереметеве: «Когда посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями… разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью, как даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства, которое бы должен был изобличать весь склад его души».
