Доминик Бартелеми - Рыцарство от древней Германии до Франции XII века
Следует сцена посвящения, несколько более пышного и несколько более христианского (с возложением меча на алтарь), чем в свое время было посвящение Рауля. В этом продолжении во многом просматриваются знаки куртуазного XII в., идущего к концу. Однако наставление Герри Рыжего — очень даже «германское» и «феодальное»! И французы, видя, как юный Готье превосходно совершает верховое упражнение, восклицают: «Что за прекрасный рыцарь!» Это воскресший Рауль Камбрейский. Дама Алаис замечает это и плачет.
И тем не менее — нет, необузданности ему не припишешь. Конечно, Готье возглавляет камбрезийский ост, который вступает в Вермандуа, грабит земли, но эта война не сравнима по ожесточенности с той, какую вел Рауль и венцом которой стало разорение Ориньи. Теперь в схватках врагов чаще берут в плен, чем убивают, обсуждаются обмены и выкупы. Феодальное рыцарство приобретает более рыцарские качества, происходят одиночные конные бои и поединки. Готье и Бернье, оба главных противника, вскоре выказывают знаки взаимного уважения и назначают день поединка. Ведь, замечает Готье, хотя «я всем сердцем сожалею о кончине маркиза Рауля [уже маркиза?], но зачем из-за него вести на смерть столько прочих благородных баронов?»{891} Итак, поединок, а не сражение.
Молодой Готье не унаследовал и нечестивости своего дяди Рауля Камбрейского. Перед боем он совершает молитвенное бдение — этому обычаю чаще следовали перед Божьим судом, чем перед посвящением[229]. Здесь он отрекается от смеха, от детской легкомысленности. Пришло время кровавых поединков; в «жесте» не бывает, чтобы герой не страдал и чтобы ни разу не случилось, что он чудом избежал смерти. Тем не менее после двух поединков подряд Готье и Бернье расходятся в стороны. Они оба тяжело ранены, изрублены и окровавлены. Но в конечном счете живы, и поединок мог завершиться только так, чтобы один из его участников (Бернье) мог принести унизительные дары во имя мира[230], а другой (Готье) — наконец их принять.
Эта церемония происходит в Париже, при дворе короля, который, кстати сказать, только один, кроме разве что Герри Рыжего, не очень жаждет мира. Но вовремя вмешивается аббат Сен-Жермен-де-Пре (как в свое время монахи обители святого Урсмера на ярмарках и рынках Фландрии{892}), чтобы приструнить упрямцев: он грозит им адом, — а ведь прощение означает подражание Иисусу Христу, простившему Лонгину удар копьем, и обеспечивает спасение души.
Однако «жеста» — не житие святого. Оба наших рыцаря — не монахи и не отшельники; подружившись, они вступают в союз, направленный против дурного короля. Их осты грабят и жгут Париж, а в роли поджигателей выступают «оруженосцы». Кто виновен в том, что Париж горит? Конечно, не рыцари. Бесчинства грязной войны — всегда не их рук дело, и им ли сдержать свои войска?
Второе продолжение «Рауля Камбрейского» начинается с того, что Беатриса, дочь Герри Рыжего, мгновенно влюбляется в Бернье, как только слышит от отца похвалу рыцарской доблести бывшего врага. Потом она видит его в горностаевом плаще и шелковых штанах; «его кожа была выдублена, поскольку он во многих великих сражениях (estour pleignier) носил добрую двойную кольчугу». И влюбляется в него еще сильней, теряя голову, только и мечтая, чтобы с ним возлечь{893}. И вот заключается мирный брак после вендетты, возвышающий и Бернье, который, конечно, наследовал отцу и приобрел громкое имя, но все еще носил клеймо бастарда. В дальнейших приключениях возникают новые ходы, в достаточной мере классические (похотливый король, спортивные сарацины, всегда готовые вмешаться). Но под конец Герри Рыжий убивает своего зятя Бернье, чтобы отомстить за Рауля Камбрейского.
Эта поэма в том виде, в каком дошла до нас, хоть и отмечена немалым влиянием Евангелия и темы человеческой любви, не сумела обойтись без мотива мести христианина христианину. И, несомненно, о ней, как и о других французских эпопеях, можно сказать то же, что сказано в эпилоге к «Песни о Жираре Руссильонском» из одной рукописи XIII в.: «Все любят песнь [о герцоге Жираре и герцогине Берте], и те, кто радуется, и те, кто скорбит: первые — за то, что подвиги, о которых рассказано, служат примером для подражания, вторые — за то, что теперь могут рассуждать с большим знанием дела и воздерживаться от войн и подобных смятений; те и другие сочтут, что речь идет именно об этом, ибо оная песнь описывает всё — и как можно вести войну, и как можно ее не допустить»{894}. Это говорит о неоднозначности посыла.
ВТОРОЙ ВЕК «ЖЕСТ»
Мщение и прощение (христианское или феодальное) всегда формировали главную пульсацию «жест», пусть даже в течение XII в. на них все явственней накладывали знак мутации тысяча сотого года. Так, в «Жираре Руссильонском» дает о себе знать социальная конкуренция горожан и министериалов. В то же время герой сталкивается с таким королем, сюзеренитет которого становится назойливым. Какое будущее ждет его «германский» идеал?
Правда, «Жирар Руссильонский» несколько выделяется среди «жест». Своеобразие ему придают язык, представляющий собой примечательную смесь слов из «ока» и «ойля», и выдающееся место, какое наряду с битвами занимают в нем мирные переговоры. Он также уделяет обширное место новым реалиям XII в., таким как появление богатой буржуазии или сервов, которые становятся сенешалями: поэма высмеивает их трусость либо изобличает их предательство. Но это свойственно не одной этой «жесте», по темам и по духу к ней очень близки некоторые другие.
Как и прочие «мятежные» вассалы, Жирар Руссильонский терпит от короля (названного здесь «Карлом Мартеллом») тяжкие несправедливости: тот отбивает у него невесту (заменив своей сестрой, менее красивой, хоть и не менее любящей), покушается на его права на фьеф, поскольку ищет ссоры и поддерживает род герцога Тьерри Сканийского, врага Жирарова рода. Так начинается долгий, несколько однообразный конфликт с королем, а еще более — с враждебным родом.
В поэму проникает толика казуистики, касающейся фьефа и аллода, что ново для XII в. Речь идет об автономии знатного барона по отношению к королю. Но королю хватает и новых аргументов, и ресурсов, связанных с мутацией тысяча сотого года.
Под предлогом осуществления своего права охоты король с большими силами подступает к замку Руссильон и благодаря измене захватывает его. Он добивается, чтобы замок ему сдал собственный сенешаль Жирара — Ришье Сорданский, министериал, произведенный в рыцари. «Ах, Боже, какую ошибку совершает добрый воин, когда делает рыцарем вилланского сына, когда назначает его сенешалем и советником, как граф Жирар злого Ришье. Жирар дал ему большой фьеф и супругу — ему, который сдаст Руссильон свирепому Карлу!» В самом деле, нет ничего проще, чем «воспользоваться тем, что сеньор спит, чтобы предать его. Он проворно обувается и одевается, подходит к ложу графа, чтобы взять ключи»…{895} и отправляется договариваться с королем о получении первоклассного фьефа в награду за измену. Его вассалами станет тысяча рыцарей, он в буквальном смысле будет хилиархом…
Руссильон, плохо охраняемый горожанами, взят. Здесь горечь Жирара хорошо понятна. При поддержке родни он дает Карлу сражение, убивает и берет в плен воинов из королевского оста. Он отбивает Руссильон, и вот предатель повешен. Он даже бросается в погоню за Карлом и причиняет ему ущерб — то есть: «он и его люди преследовали того по сухой равнине до Труа и взяли немало добычи»{896}. Вот и опять косвенная месть.
Герою и его близким в той же мере, что и король, угрожает враждебный род; однако заклятый враг Жирара, Тьерри Сканийский, при всем совете совершенно открыто заявляет Карлу Мартеллу: «Нарушение закона — вот что совершили вы, пожелав захватить Руссильон». Один мерзавец Жирара предал, так что последний «имел все основания с ним расправиться, и Бог ясно показал вам это, когда вы пожелали отстоять свое право в бою»{897}.
Пусть даже герцог Тьерри прекрасно понимает Жирара, он вместе со всем родом должен ему отомстить за себя и за своих родичей. И король разжигает конфликт между вассалами равного ранга, настолько похожими, что они кажутся двойниками. Сражение назначено в Вобетоне{898}, при условии, что побежденный должен будет взять паломнический посох и отправиться за море. Значит, он возьмет прегрешение на себя — и никому не приходит в голову по выходе из церкви воспрепятствовать сражению, сославшись на Евангелие мира. Скорее, судя по репликам в разных местах, на сей раз чувствуется, что к феодальной войне примешивается священная. «Если вы умрете, сражаясь за сеньора, ваши души будут спасены»{899}. Или еще: «Снимите траур, ведь герцог получил отпущение грехов и причащение. Лучше думайте, как за него отомстить»{900}. Одилон «клянется Богом и святым Устриллом: того, кто на его глазах поведет себя как трус, он сделает монахом или каноником»{901} — что ему не мешает немного позже, в момент смертельной опасности, совершить обращение, надев облачение святого Бенедикта{902}, и с тех пор советовать Жирару стремиться к миру, потому что человекоубийства в таком количестве — слишком великие грехи и потому что тот — ленник короля Карла: «Поэтому ты не можешь ни прогнать его, ни победить, не рискуя, что твой фьеф отберут»{903}.
