Доминик Бартелеми - Рыцарство от древней Германии до Франции XII века
Однако в этой поэме есть и контакты между франкским и сарацинским мирами. И даже зачатки диалога. В самом деле, вот против Гильома выступает сарацин Альдерюф: «Язычник лют, неустрашим, силен, / С большим искусством правит скакуном»{877}. Гильом успевает обратиться к нему, прежде всякой схватки: «Но если, сарацин, ты боя жаждешь, / Мою вину мне объясни сначала. / Ее, коль вправду грешен, я заглажу /Ив том готов залог тебе представить»{878}. Альдерюф упрекает его, что тот христианин, и вот они схватываются насмерть.
Тут, кстати, промелькнул мотив переговоров с врагом в уважительном тоне. Возможно, в словах самого Гильома, вновь появившегося в поэме «Нимская телега», несколько более поздней, можно услышать отголосок этой строфы, когда он сожалеет о кровавых войнах, в том числе, несомненно, и с неверными — ведь убитых благородных воинов, «кто б ни были они», «создал Бог»[224].
О какой-то однозначной «морали», заключенной в «Песни о Гильоме», четкого вывода сделать не удается. Но всё же можно ли считать внутренности Вивьена, разбросанные по земле, бесспорным доводом в пользу священной войны? Не отбили ли они у кого-нибудь в XII в. охоту к ней? Не более ли соблазнительна пирушка в замке Гильома?
И если, по словам жонглера, поэма приносит пользу христианским войскам, укрепляя их воинственность, — правда ли, что нужно делать из воинов фанатиков, вдыхать в них спартанский или римский дух? С этим бы не согласился Иоанн Солсберийский, теоретик, живший почти в то же самое время, когда шла королевская война. Хотя включение в армию какого-нибудь Ренуара-с-Дубиной ему пришлось бы по душе{879}. Мне кажется, здесь мы имеем дело с явлением неоднозначным. Эта французская эпопея написана в честь чистого и сурового рыцарства, которое воплощает Вивьен — может быть, первый настоящий образцовый рыцарь, клятвенно отказавшийся от свободы действия. Ив то же время во второй части этнические и социальные границы несколько расплываются. Священная война, которая только что была резней — с кишками Вивьена, раскиданными по равнине, — теперь оборачивается фарсом. Автор внушает сомнение в ней; на краткий миг возникает мысль о мире.
ЭПОПЕЯ О МЕСТИ И ПРОЩЕНИИ
В войне между близкими, как нам известно, обязательно есть перспективы примирения. Если даже самые ожесточенные враги в этом мире воображаемой мести регулярно вспоминают о них (хотя бы затем, чтобы их отвергнуть), значит, обществам мести они хорошо знакомы. Герои «жест» во многих отношениях напоминают древних германцев — идеализированных Тацитом, — следовательно, почему бы им тоже не проявлять некоторое снисхождение?{880} А если они поведут себя так, что будет внушать жонглер или, скорее, чего будет ожидать от него публика? Осуждения жестких представлений о чести или восхищения ими?
«Песнь о Рауле Камбрейском» довольно легко выдерживает сравнение с «Песнью о Роланде»: она почти столь же красива и даже, возможно, представляет больше исторического интереса. Рауль Камбрейский — это гипертрофированное «сердце», он склонен к воинской необузданности. Это такой Роланд, который не нашел себе применения в войне с сарацинами и мстительность которого сеет страдания в самой Франции: он сжигает в Ориньи и горожан и монахинь, он пирует в страстную пятницу… И потому в наших учебниках по истории литературы эта поэма называется «совершенно феодальной» эпопеей, жестокой и мрачной.
У какого-нибудь Роланда, у какого-нибудь Гильома была лишь одна принципиальная распря — с сарацинами в целом. Зачем было ненавидеть кого-то из них в частности и зачем воздерживаться от того, чтобы в какой-то миг назвать его «братом»? А вот Рауль Камбрейский претендует на то же наследство, что и сыновья Герберта де Вермандуа. Бернье должен отомстить Раулю за обиду и за гибель матери, сгоревшей в числе других монахинь… Разве здесь негде по-настоящему разгуляться ненависти? И,однако, здесь все — христиане, все — соседи, а значит, можно, не утрачивая веру и не отрекаясь от нее, стать свояками. Прощение выглядит задачей одновременно необходимой и сложной. Это-то и придает «Песни о Рауле Камбрейском», какой она дошла до нас, драматическую напряженность и моральную назидательность с акцентами почти корнелевскими.
Рукописи относятся к XIII в. и включают три части (саму историю Рауля и два продолжения), в которых заметны некоторые различия в содержании и форме. История Рауля, ядро поэмы, — несомненно, самая ранняя, она была переработана с целью связать ее с другими частями и объединить их темой несправедливости короля. В этой истории верх берет чувство мести. Первое продолжение (история Готье), напротив, привносит идею прощенья. Второе целиком наполнено любовью и приключениями, кроме финального эпизода, где вновь звучит трагический мотив.
Рауль Камбрейский — сын Рауля Тайефера, героя, в раннем детстве оставившего его сиротой. После смерти Тайефера король Людовик передал его фьеф взрослому рыцарю, Гибуину ле Манселю, и даже якобы отдал бы ему в жены овдовевшую даму (Алаис, мать Рауля), если бы она не воспротивилась. Когда сын достигает возраста ношения оружия, она предлагает ему просить короля о посвящении — которое, как известно, в XII в. предполагало и введение в права наследства. Тем не менее в нескольких последующих строфах поэмы досада еще не чувствуется. Они исполнены восхищения оружием, конем и юным новичком. «Наш император очень полюбил молодого человека: он подарил тому шлем, принадлежавший сарацину, убитому Роландом на берегу Рейна»[225],{881}, как бы с целью вдохнуть в него силу и Роланда, и сарацина. В связи с последним император не мог не помянуть Христа. «И Рауль ответил: “Принимая его, я обещаю быть дурным соседом вашим врагам. Они получат войну — как вечером, так и утром”». Далее король препоясывает его мечом и передает ему доброго боевого коня, на котором юный Рауль гордо скачет. Он показывает, как умеет, бросив коня вскачь, резко остановить его, крепко натянув поводья, — то есть в Рауле обнаруживается физическая мощь и умение властвовать. Так что «французы говорят: “Какой красивый юноша! Он сможет притязать на наследство отца”»{882}. Под конец церемонии посвящения, носившей, скорей, мирской и сдержанный характер, но вполне отвечающей своей феодальной функции, говорится о том, что вот-вот разразится междоусобная война. Берегись активных притязаний со стороны вновь посвященных!{883} Автор «жесты» не оставляет никаких неясностей — он сразу же сообщает, что будет дальше и чем все кончится, как бы затем, чтобы слушатели могли сосредоточить внимание на неправоте и правоте главных действующих лиц или дали волю эмоциям.
Посвящение здесь изображается как один из феодальных ритуалов, не более того. Никто не требует следовать какому-либо рыцарскому кодексу; рыцарь окажется под социальным контролем других — сеньоров, родичей и вассалов, даже женщин, и должен будет выбирать линию поведения с учетом соперничающих и противоречивых требований.
Великого братства рыцарей больше нет. Когда Рауль в свою очередь «посвящает» (вооружает, в техническом смысле слова) своего соратника Бернье «лучшим оружием, какое мог найти» и сам облачает его в кольчугу, шлем и препоясывает мечом, он отнюдь не приравнивает его статус к своему. Он, скорей, делает более тесной связь между ними, увеличивает долг Бернье перед собой и укрепляет зависимость от себя, но в то же время повышает и положение того в обществе. Еще не раз, поочередно и в разных местах, в поэме будет упомянуто, что Рауль получил от него оммаж и посвятил его в рыцари.
Как и Рауль, Бернье делает круг на коне — с копьем, в которому прикреплено знамя. И бароны говорят друг другу: «Как идут ему доспехи! Хоть и бастард, он принадлежит к великому и богатому семейству»{884}. В самом деле, его отец — Ибер де Рибмон, один из четырех сыновей графа Герберта де Вермандуа.
Хорошая кровь не способна лгать. Способность быть рыцарем (в смысле: отличаться силой и доблестью) всегда сочетается с благородством. Чтобы иметь право наследовать, необходимо иметь рыцарское происхождение, и это обязывает заранее думать о будущих наследниках: нужно, чтобы ни наследники Рауля никогда не смогли упрекнуть его в трусости, ни наследники Бернье — своего предка в измене.
В этом, действительно, кроется опасность, соответственно, грозящая первому и второму. Ведь перед каждым из них стоит огромная проблема. Рауль Камбрейский, по наущению своего дяди Герри Рыжего, выдвигает притязание на отцовский фьеф. А король, который не в состоянии отобрать этот фьеф у Гибуина, в результате обещает Раулю фьеф первого графа, который умрет. И вот умирает Герберт де Вермандуа, сделав тем самым противниками Рауля четырех своих сыновей, в том числе отца Бернье! Перед последним встает дилемма: он должен выбирать между вассальной преданностью и преданностью семье — реальной, даром что он бастард.
