ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Это была его единственная вспышка чувств, которую он не сумел скрыть, за все время своего депутатства.
На следующий день он был вновь собран и спокоен. Но внутреннее сомнение уже терзало его, даже когда он читал свою «цицероновскую» речь (назло коллегам он не стал менять в ней ни одного слова и сохранил прямое обращение к Дантону). Нет, он не сомневался в виновности дантонистов. Он сомневался в уверенности в ней своих коллег. Часть из них по-прежнему верила в прошлые великие заслуги Дантона, и их готовность принести в жертву соперника Робеспьера была вызвана банальным стремлением сохранить власть.
Тем не менее события во Дворце Правосудия подтвердили правоту Робеспьера и остальных: даже арестованный Дантон пытался поднять мятеж против Комитетов [152]. Его голос в зале гремел так, что дрожали стекла окон, а возбужденный народ уже начинал кричать: «Свободу Дантону!» С презрением он опровергал все возводимые на него обвинения, требовал вызова свидетелей и в особенности поносил Робеспьера и Сен-Жюста. Не признавая нынешнего суда, он взывал к суду потомков. Подхватив перчатку, брошенную ему в Конвенте, он также через головы собравшейся вокруг трибунала толпы обращался к отсутствующему здесь Антуану: «Сен-Жюст, ты слышишь меня: ты ответишь перед потомством за клевету, брошенную против лучшего друга народа, против его самого горячего защитника! Все мое существо содрогается от этого списка мерзостей, которые перечислены в твоем обвинительном акте!»
Сен-Жюста глубоко возмутило упоминание о суде потомства человека, до ареста смеявшегося над этим самым судом и занимавшегося грабежом национального достояния, в то время как народ, защитником которого он себя выставлял, жил впроголодь [153]. Он сделал выговор Фукье-Тенвилю, прибежавшему в Комитет в перерыве заседаний с отчаянной мольбой спасти положение – ситуация выходила из-под контроля. «Ты не владеешь ситуацией, Фукье? – спросил его Сен-Жюст. – Может быть, потому, что не хочешь ей овладеть? Ведь Демулен, кажется, твой двоюродный брат, и именно по его протекции ты попал на свою должность в трибунал?»
Отпустив изрядно струхнувшего Фукье, Сен-Жюст задумался: Дантон все еще не был побежден. Вызов депутатов-свидетелей в трибунал был исключен: процесс утонул бы в бесконечных прениях, а большинство свидетелей встали бы на сторону обвиняемых. Нужен был какой-то сильный ход, чтобы переломить ситуацию. И здесь очень кстати пришелся появившийся как раз вовремя донос Лафлотта…
Как и рассчитывал Сен-Жюст, зачитанный на третье утро процесса в Комитетах донос Лафлотта о готовящемся мятеже в тюрьмах и трибунале поразил членов правительства. Смутились даже тайно сочувствующие Дантону Ленде и Рюль. Комитеты единодушно поручили Сен-Жюсту продолжить в Конвенте обвинение дантонистов в готовящихся мятежах.
Уже через несколько часов он поднимался на трибуну с наспех написанным докладом «О новом заговоре». Запуганное Собрание единодушно согласилось с единственным доводом Сен-Жюста, что дерзость на суде подсудимых и их попытка поднять мятеж является достаточным доказательством их преступления, так как невиновный не восстает против закона. А Фукье-Тенвиль получил декрет, дающий ему права лишать подсудимых слова при малейшей попытке оказать «сопротивление национальному правосудию» и завершить процесс в их отсутствие. Возмущенные дантонисты, которым отказали фактически вообще в какой-либо защите и, в первую очередь, в вызове свидетелей, пытались протестовать и были немедленно выведены из зала. Через несколько часов они были казнены.
* * *
ДЕКРЕТ О МОРАЛИ
Теперь он сам вызывал ужас. Словно эстафета Марата перешла к нему: когда он, высокий, стройный, в элегантном светлом костюме, с пышным галстуком, длинными надушенными волосами и серьгой в ухе, с высоко поднятой неподвижной головой, всем своим видом напоминая чудом избегнувшего гильотины аристократа, ни на кого не глядя, входил своей странной негнущейся походкой в зал заседаний Национального конвента, депутаты (после парижской санкюлотской революции в мае-июне прошлого года большей частью поснимавшие парики и пышные галстуки, чтобы быть «ближе к народу») безмолвно расступались перед ним, кто-то даже отшатывался и прижимался к стенам. А он всходил на трибуну, надменно окидывал зал (те, на кого падал его «режущий взгляд», опускали головы) и начинал говорить. Речи его в эту весну II года Республики не отличались разнообразием. Лишенным интонаций голосом он обвинял в контрреволюции левых, правых, умеренных и иностранцев, живущих во Франции.
Но если вызывающий ужас своим безобразным видом, страшный кривляющийся Марат только пугал Собрание, внешняя красота облика и молодость его «заместителя», не пугавшего депутатов, а осуществившего кровожадные намерения покойного Друга народа на практике (стоило только посмотреть на опустевшие скамейки вокруг в зале), вызывали еще больший ужас. Казалось, вместе с появлением на трибуне этого холодного молодого человека в Конвенте незримо разворачивает крылья сам Ангел Смерти.
Сен-Жюст, слишком поглощенный собой и своей работой, долго не знал, с кем его сравнивают шепчущиеся за его спиной депутаты. Впервые настоящее отчуждение в Конвенте он почувствовал 16 жерминаля [154], в день казни Дантона. Когда Антуан, идя на утреннее заседание, поднимался по лестнице Национального Дворца, какой-то незнакомый депутат (один из тех, кто за полтора года ни разу не поднимался на трибуну), быстро сбегавший вниз, почти столкнулся с ним на лестничном повороте. Увидев, на кого он налетел, представитель судорожно отшатнулся, и на его лице явственно проступил ужас.
Сен-Жюсту почему-то сразу вспомнился отец Ламбер, увидевший в нем после блеранкурской манифестации 15 мая 1790 года живого Ангела-истребителя. Чуть позже в зале на лицах некоторых депутатов Антуан разглядел похожее выражение, но отнес это к волнению самого момента: все знали, что в эти самые минуты телеги Сансона с Дантоном и другими представителями (бывшими представителями!) проезжали по улице Конвента по направлению к гильотине.
Страшная тень еще живого, но уже везомого на убой титана Дантона витала над Собранием, – тень осужденной в его лице коррупции, приравниваемой теперь к контрреволюции. Сен-Жюст знал, что многие депутаты с этого дня по-настоящему почувствовали себя уязвимыми, но не знал, сколько из них нажились на скупке национальных имуществ, – не большинство ли? Но сколько бы их ни было, язву надо было выжигать каленым железом. Точнее, вырезать треугольным ножом гильотины…
Сен-Жюст только подумал об этом, а его соратники по борьбе с Дантоном уже начали действовать: сначала «инквизитор» Вадье, глава Комитета безопасности, а затем и Кутон выступили в Конвенте с предложением, чтобы все депутаты предоставили отчеты о своем имущественном положении, с тем чтобы выявить незаконно нажитые состояния.
– Пусть каждый из нас даст моральный отчет о своей политической деятельности, пусть заявит: я имел такую-то профессию до того, как был избран представителем народа; я имел такое-то состояние, а сейчас оно вот такое, а вот такие у меня были средства, благодаря которым оно возросло; если же я солгал, пусть я навлеку на свою голову возмездие нации.
Антуана поразило, что предложение Кутона было встречено дружными рукоплесканиями всего зала (рукоплескали самые что ни на есть жулики), а затем было декретировано без всяких возражений. Видимо, падавшие в эти мгновения в корзину головы дантонистов были самыми лучшими аргументами добродетельного образа жизни.
Все испортил Максимилиан. Вечером этого же дня в Якобинском клубе он, не называя имени своего ближайшего соратника, вполне определенно высказался против контроля за имущественным состоянием членов Конвента, то ли опасаясь настроить против себя большинство депутатов, то ли возмутившись, что материальные причины по отношению к революционерам были поставлены впереди моральных. На следующий день не растерявшийся Кутон вывернулся, заявив, что раз предложенный им декрет связан «с бесконечным количеством других мер по очищению общественной морали», следует пока отложить его принятие до лучших времен.
Вот в этот момент Сен-Жюст в первый раз по-настоящему понял, что перерос Робеспьера. Это было странное чувство – ощущение превосходства даже над ним, самим Неподкупным, и неприятное осознание того, что глава правительства начинает сбиваться с пути, а сбиться с пути в эти месяцы означало близкую смерть: и собственную смерть, и смерть Республики!
Антуана не очень удивило поведение Кутона, когда-то вполне самостоятельного политика, а теперь послушного «флюгера» Максимилиана, но он был смущен близорукостью Робеспьера, не увидевшего, что «декрет о депутатах-грабителях» мог бы стать отличным оружием против оставшихся врагов «триумвирата» в Конвенте.
