Александр Островский - Солженицын – прощание с мифом
Далее А.И.Солженицын, как мы уже знаем, обратился к В.С.Лебедеву с просьбой взять на себя роль судьи в его споре с А.Т.Твардовским в отношении пьесы «Олень и шалошовка» и заявил, что ему будет «больно» если он поступит «не так, как этого требуют» от писателей «партия и очень дорогой» для него «Никита Сергеевич Хрущев» (12).
Заканчивал свое сообщение В.Лебедев следующими словами: «Писатель А.И.Солженицын просил меня, если представится возможность передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» (13).
Комментируя этот эпизод, В.Н.Войнович пишет, что если бы тогда он
узнал о нем, образ рязанского праведника померк бы для него сразу (14).
Изображая себя непримиримым противником Советской власти и подчеркивая это при каждом удобном случае, А.И.Солженицын забывает, что не только не возражал в 1963 г. против выдвижения его кандидатуры на Ленискую премию, но и явно надеялся ее получить. Как же так! Из «кровавых рук»?
Описывая свое вступление в Союз писателей РСФСР на рубеже 1962-1963 гг. и рассказывая, как звала его в Москву и обещала свою помощь литературная “черная сотня” (Михаил Алексеев, Вадим Кожевников, Анатолий Сафронов и Леонид Соболева), А.И. Солженицын скромно отмечает в “Теленке”: “Чтобы только не повидаться с “черной сотней”, чтоб только этого пятна на себя не навлечь, я гордо отказывался от московской квартиры” (15).
Вот что значит забота о чистоте имени.
Не прошло трех лет, и осенью 1965 г. Александр Исаевич совершил то,
что Л.З.Копелев назвал “переходом Хаджи Мурата”. Забыв о чистоте имени, не опасаясь на этот раз “запятнать” себя, А.И.Солженицын отправился в Москву на поклон к “черной сотне”. Можно было бы допустить, что разуверившись с возможности пробиться на страницы печати с помощью А.Т.Твардовского, он из чисто тактических соображений решил использовать для этого противников “Нового мира”. Однако нельзя не отметить, что на весы были брошены четыре небольших рассказика.
Но главное в другом: оказывается, вступив в переговоры с “черной сотней”, Александр Исаевич, забыл о своей гордости и прежде всего обратился с просьбой не о публикации рассказов, а о квартире и московской прописке (16).
Это, пожалуй, и было главным в той игре, которую он начал. И только тогда, когда в этом главном вопросе не был найден общий язык, четыре рассказа сыграли роль дымовой завесы для отступления, чтобы придать разрыву приниципиальный характер.
Характеризуя свое распрямление и имея в виду 1965 г., А.И. Солженицын пишет: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить, никогда и ни перед кем» (17). Так написано в «Теленке» на странице 96. А на странице 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А.Т. Твардовским: «Я по прежнему с полной сипатией слежу за позицией и деятельностью журнала… – (Здесь натяжка конечно)» (18). Натяжка в данном случае – это и есть лицемерие.
Упрекая, а порою и открыто осуждая тех, кто отрекался и каялся под давлением власти, А.И. Солженицын забывает, что он тоже не избежал этого греха. Вспомним его обращение осенью 1965 г. к П.Н.Демичеву (19). А письмо к Л.И.Брежневу от 25 июля 1966 г.? (20). Каким былинным героем – копьеборцем изображает себя Александр Исаевич на заседании Секретариата Союза писателей 22 сеннтября 1967 г. при обсуждении «Ракового корпуса»: один против всех. Но ведь и там он отрекался от самого себя, «охаивал» «себя прежнего» (21).
Широко распространено мнение, будто бы, оказавшись за границей, А.И.Солженицын, не считаясь с возможными последствиями, разразился критикой недостатков западного общества. Но так ли уж Александр Исаевич был безразличен к западному общественному мнению?
В записных книжках В.Т.Шаламова сохранился следующий диалог с одним из писателей:
«- Для Америки – быстро и наставительно говорил мне мой новый знакомый, – герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой – атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
– А Джефферсон, автор декларации?
– Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших
рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, – мягко шелестел голос, – в Америку посылать этого не надо…
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.
– Я даже удивлен, как это вы…И не верите в Бога!
– У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
– Ну, после Вольтера была Вторая мировая война
– Тем более.
– Да, дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком большой
христианской культуры, все равно – эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе» (22).
Собеседник В.Т.Шаламов в опубликованном тексте назван по имени не был, а сам диалог при публикации оставлен без комментариев. Несмотря на это, нашелся человек, который принял его на свой счет: им оказался Александр Исаевич (23). Прошло немного времени и опубликовавшая эти записи И.Сиротинская заявила, что собеседником В.Т.Шаламова действительно был именно А.И. Солженицын (24). Напрасно Александр Исаевич пытался протестовать (25), цену его искренности мы знаем. Но если принять на веру утверждение И.Сиротинской, получается, что религиозность А.И.Солженицына – не убеждение, а товар, за который хорошо платят.
Не с этим ли связано его стремление к случаю или без случая подчеркивать свою религиозность. Открываем «Теленка» и читаем: «Шла Вербная неделя», «под православную Троицу», «в Духов день», «на Успенье», «на Рождество», «тихая теплая Пасха» и так далее (26). Комментируя отмеченную особенность литературных воспоминаний А.И.Солженицына, В.Бушин пишет: «Ах, как это похоже на нынешних новых русских, надевающих нательный крест поверх дубленок» (27)
А вспомним «Письмо к вождям». Сидя на подмосковной даче, можно было сравнивать американский Сенат с «балаганом», а западную музыку характеризовать как «обезьянью». Но разве можно было позволить такое даже в Цюрихе. Прошло немного времени, и он едва не ставший почетным гражданином Соединенных Штатов Америки, был приглашен выступать в том самом Сенате, который еще совсем недавно называл «балаганом». Может быть, он отказался от приглашения, не желая быть шутом на балаганной сцене? Ничего подобного. Принял его с радостью. Где же здесь принципиальность и последовательность?
И вовсе не критиковал он Запад. Он обвинял его в отсутствии воли. Он обвинял его в стремлении к разрядке. Он пытался, растормошить западного зверя и натравить его на собственную страну.
Разве не в угоду Западу он переделывал «Август»? Разве не в угоду Западу он перелицевал «Круг»? Разве не в угоду Западу он переработал «Архипелаг»? Да что там «Архипелаг», переписал собственную биографию.
А как он вел себя, вернувшись в Россию? Сразу же, скажут его поклонники, возвысил свой голос против разрушительных ельцинских реформ? Возвысил, но поначалу обрушил свой гнев не на президента, а на Е.Т.Гайдара и его команду и назвал Ельцина своим именем только тогда, когда тот сошел со сцены.
Зато, говорят его поклонники, он отказался от пожалованного ему Ельциным ордена.
Отказался. Но как?
Заявил, что не может принять его из рук нынешнего президента, однако готов принять его потом. А что, потом это будет не ельцинский орден?
И если наш праведник такой принципиальный, как же он мог получить из рук этого же “преступного режима” дачный участок в четыре гектара на окраине столицы, причем не где-нибудь, а “в номенклатурном лесу среди нынешних вождей», т.е. среди вождей все того же “преступного режима” (28). Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а ордер можно? Почему получить орден из рук преступников нельзя, а жить бок о бок с ними на заповедной земле можно?
Какую же нужно иметь совесть, чтобы после всего этого говорить о «чистоте имени»?
“Он никогда не любил людей”
Исследователям еще предстоит нарисовать полный психологический портрет А.И.Солженицына. Добавим к тому, что уже было сказано, еще несколько штрихов.
Вспомним, как, будучи курсантом, он высматривал, «где бы тяпнуть лишний кусок», «ревниво» следил за теми, «кто словчил», «больше всего» боялся «не доучиться до кубиков» и попасть под Сталинград (1).
