Лев Троцкий - Преступления Сталина
письма: в своих книгах я гораздо яснее и полнее выражаю ре
волюционный характер своей программы. От моих вредных идей
меня не излечат даже медикаменты норвежской паспортной
конторы.
Адвокат В. (предъявляя книгу Leon Trotsky. La revolution
trahio. Grasset, Paris, 1936): Написана ли эта книга свидетелем во время его пребывания в Норвегии?
-- Да, и, к счастью, я успел не только закончить работу до
интернирования, но и отправить две копии рукописи за грани
цу, французскому и американскому переводчикам. Остальные
копии попали в руки паспортной конторы, которая при содей
ствии профессоров и дипломатов свыше двух месяцев ломала
себе голову над вопросом, написал ли я научный труд или по
литический. Только после получения в Осло экземпляров фран
цузского издания г. Констад убедился, что его просвещенные
усилия пропали даром... причинив мне, однако, большой мо
ральный и материальный ущерб. Между тем за пределами Нор
вегии ни одному здравомыслящему человеку не пришло, разу
меется, в голову протестовать против опубликования этой рабо
ты. Наоборот, я могу с удовольствием констатировать успех
книги у французского читателя.
Адвокат В.: Что свидетель понимает под успехом: быстрое распространение?
-- Не только распространение, но и тот отклик, который
книга встретила в прессе самых различных направлений. Поли
тические выводы автора встречают, разумеется, со стороны
подавляющего большинства изданий отпор. Но почти все кри
тики рекомендуют книгу вниманию своих читателей. Одним из
первых высказался в этом смысле бывший французский ми
нистр-президент Кайло55, который, как известно, не принадле
жит к числу моих единомышленников. Я мог бы привести мно
го других отзывов... Но не поразительно ли, не смешно ли, гос
пода судьи, что мне приходится пред норвежским судом как бы
доказывать свое право печатать свои книги во Франции? Нор
вежское правительство загнало себя в тупик, из которого у не
го нет достойного выхода!
По предложению адвоката свидетель переводит с французского языка на немецкий отдельные места книги, где говорится о неизбежности низвержения бонапартистской бюрократии трудящимися массами Советского Союза.
Адвокат В.: Отмечаю, что это было написано в Норвегии.
-- Отмечаю, что советская олигархия имеет в лице норвеж
ских фашистов бдительных и, надеюсь, бескорыстных друзей.
Во всяком случае над моим интернированием Сталин и Квис
линг56 (вождь норвежских фашистов) работали рука об руку.
Московский процесс
После получасового перерыва адвокат В. хочет поставить свидетелю вопрос относительно московского процесса шестнадцати и предъявляет официальный отчет о процессе на немецком языке.
Адвокат В.: Что свидетель может сказать об источниках этого процесса?
-- Вопрос слишком туманно поставлен. Мы находимся на суде. Адвокат -юрист. Дело идет не об "источниках". Вопрос должен быть сформулирован точно: верны ли обвинения, выдвинутые против меня на московском процессе? На этот вопрос я отвечаю: нет, они ложны. В них нет ни слова правды! Дело идет при этом не о судебной ошибке, а о злонамеренном подлоге. ГПУ подготовляло этот процесс в течение не менее десяти лет, начав свою работу задолго до убийства Кирова (1 декабря 1934 года), которое само явилось простой "аварией" в процессе подготовки.
К убийству Кирова я имею не большее отношение, чем любое лицо в этом зале. Не большее, господа судьи и присяжные заседатели! Ответственным организатором московского судебного подлога, этого величайшего политического преступления нашего времени, а может быть и всех времен, является Сталин. (В зале царит сосредоточенное внимание.) Я хорошо сознаю вес своих заявлений и ответственность, какую я на себя беру. Я взвешиваю каждое слово, господа судьи!.. В печати можно на каждом шагу встретить попытки свести всю проблему к личной вражде между Сталиным и Троцким: "борьба за власть", "соперничество" и проч. Такое объяснение надо отвергнуть как поверхностное, неумное и прямо абсурдное. Многие десятки тысяч так называемых "троцкистов" подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни, -- неужели все это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным?
Я отдаю себе ясный отчет в тех затруднениях, какие испытывает иностранец, особенно юрист, перед лицом московского процесса. Верить официальным обвинениям, то есть тому, что старая гвардия большевизма превратилась в фашистов, совершенно невозможно. Весь ход процесса похож на кошмар. С другой стороны, непонятно, зачем советскому правительству понадобилась вся эта фантасмагория и какими путями оно добилось от обвиняемых фальшивых обвинений против себя самих.
Позвольте сказать, что подходить к московскому процессу с обычными критериями "здравого смысла" невозможно. Здравый смысл отирается на повседневный, будничный опыт в мирных, нормальных условиях. Между тем Россия проделала величайший в истории социальный переворот. Новое внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Общественные отношения, как и идеи, находятся в состоянии острого брожения.
Прежде всего, господа судьи и присяжные заседатели, необходимо понять основное противоречие, которое раздирает ны
не общественную жизнь Советского Союза. Цель революции состояла в том, чтоб установить общество без классов, то есть без привилегированных и без обделенных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом. В силу исторических причин, о которых я здесь говорить не могу, ныне реальное строение советского общества находится в вопиющем противоречии с этим идеалом. 'Над народом поднялась самодержавная бюрократия. В ее руках власть и распоряжение богатствами страны. Она пользуется неимоверными привилегиями, которые растут из года в год. Положение правящей касты ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного "коммунистического" языка, который служит для того, чтобы замаскировать правду. Традиции партии, как и ее основные документы, находятся в вопиющем противоречии с действительностью. Правящая олигархия обязывает поэтому историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей истолковывать документы и действительность, прошлое и настоящее так, чтоб они оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год. Если вы возьмете разные издания одной и той же книги, скажем, Энциклопедии, то окажется, что об одних и тех же людях или явлениях в каждом новом издании даются совершенно различные отзывы, либо все более хвалебные, либо, наоборот, все более порочащие. Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу "научной" фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление.
Можно сказать без преувеличения, что бюрократия наск- возь пропитала политическую атмосферу СССР духом инквизиции. Ложь, клевета и подлог являются, таким образом, не случайным средством борьбы против политических противников, а вытекают органически из фальшивого положения бюрократии в советском обществе. Пресса Коминтерна, которую вы знаете, представляет в этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает, однако, о себе знать на каждом шагу, компрометирует официальную ложь и наобо
рот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко все более и более острым средствам для доказательства непогрешимости бюрократии. Сперва оппозиционеров исключали из партии и снимали с ответственных постав, затем их стали ссылать, потом у них стали отнимать всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету.
Но обличительные статьи всем приелись, им давно перестали верить. Понадобились сенсационные процессы. Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки...
