Нина Молева - Московские загадки
Грубое развлечение, кончавшееся грандиозными попойками, повальным пьянством, или… Но вот альтернатива и представляла самую большую сложность. Сегодня широкий круг ставших известными историкам документов позволяет с уверенностью сказать – это была все та же продолжавшаяся борьба с властью церкви, которая побудит Петра в 1704 году вообще отменить институт патриаршества. Ни сам Петр, ни его соратники не могли быть атеистами, но старательно продуманные, рассчитанные на многочисленных зрителей собрания собора имели в виду дискредитировать бездумное подчинение постулатам и обрядам церкви, внести в них момент критического, а значит, и сознательного отношения. Не случайно поиски разумного начала в истолковании религии рождают у Петра особый интерес к лютеранству. Всешутейший собор расшатывал те проросшие глубочайшими корнями в быт привычные формы богослужения и отношения к князьям церкви, которые со времен Средневековья воспринимались как некая исходная данность и находили особенно рьяную поддержку у наиболее состоятельной части родовой знати. Для многих из них незыблемость церковных внешних форм совмещалась с представлением о незыблемости собственной власти и места в обществе.
Все непосредственные соратники Петра были участниками собора, носили особые, соборные, имена. Сам Петр – «протодиакон Питирик», Никита Зотов с 1695 года – «архиепископ Прешпургский, всея Яузы и всея Кокуя патриарх», иначе – «святейший и всешутейший Аникита». Прешпургом называлась крепостца, сооруженная для маневров потешных полков вблизи села Преображенского, Кокуй – ручей, протекавший в московской Немецкой слободе. Среди портретов так называемой Преображенской серии, написанных по распоряжению Петра с отдельных лиц его окружения и висевших в его любимом Преображенском дворце, где происходили первые ассамблеи и празднества собора, был и портрет Никиты Зотова – хитроватого, немолодого, с крупными грубоватыми чертами лица, в простом тулупе и с непокрытой головой. Сегодня вариант этого портрета хранится в одном из частных парижских собраний русского искусства.
Летучий голландец
Меня положительно захватила наша отечественная литература XVII столетия. Из какой же пестрой, но и весомой в своих удивительных качествах мозаики она складывалась: тут и первые личные письма, та повседневная переписка, которой только учились, и непременная литература о путешествиях. В моем собрании оказалось несколько рукописных книг ранних лет правления Петра. Это удивительнейшие энциклопедические сборники, где было совмещено все – от всемирной истории, образцов любовных изъяснений, до сведений о свойствах камней, соотношений бегов небесных и путевых заметок.
Из архива поэта А.Н. Креницына. 1840-е годы«Летучим голландцем» прозвали в Европе путешественника, писателя и художника Де Брюина. Он был приглашен в Россию Петром I и оставил любопытнейшие описания быта и нравов нашей страны в петровские времена.
Это оказалось совсем непросто для голландского путешественника, писателя и художника Де Брюина – определить для себя Москву. Облик города, дома, сады, улицы – все отступает перед впечатлениями городской жизни, слишком многолюдной даже для европейцев, слишком шумной и конечно же необычной.
Первое московское жилье Де Брюина – в доме одного из прижившихся в Москве голландских купцов. Нахлынувшие толпы гостей – хозяину приходится выставлять столы на триста человек. И среди них – сам Петр. Другой купеческий дом. Те же столы на сотни человек. Де Брюин ждет случая быть официально представленным царю. Зашедший в комнату человек завязывает с ним беседу по-итальянски. Князю Трубецкому – а это именно он – достаточно знаком чужой язык. Появляется Петр, и разговор переходит на голландский. Де Брюин еле успевает отвечать на вопросы спутников Петра о Египте, Каире, разливах Нила, портах Александрия и Александретта – последними особенно интересуется царская сестра Наталья Алексеевна.
Очень скоро предметом изучения и подлинного увлечения «Летучего голландца», как прозвали в Европе Де Брюина, становится повседневная жизнь москвичей, причем самого среднего достатка. Его поражает все, начиная от обычая оставлять в доме, из которого уезжаешь, хлеб и сено как пожелание благополучия новым жильцам. Поражает манера шить, надевая наперсток на указательный палец и придерживая полотнище ткани не коленями, а большими пальцами ног. Или обычай красить пасхальные яйца в самый любимый у русских «цвет голубой сливы».
К. де Брюин. Панорама Москвы в 1702 году.
Конечно, можно было сказать о Московии и так, как безымянный автор рукописной Космографии XVII века: большой здесь «достаток и много родится арбузов, яблок, грушей, вишен, дынь, огурцов, тыкв и иных всяких ягод». Но разве Де Брюину этого достаточно?! Он без устали колесит по подмосковным дорогам, заглядывает на огороды, в сады, приценивается на торгах – сколько, почем, каково на вкус. Он не прочь побывать и в погребах – что запасают русские и надолго ли хватает припасов. В чем-то он даже не путешественник, а обстоятельный и хозяйственный голландский бюргер.
Ягоды? Больше всего в подмосковных лесах костяники. Едят ее с медом, едят и с сахаром. Готовят из нее похожее на лимонад питье, которое особенно полезно при горячке – снижает жар. Много под Москвой земляники, но куда больше привозят на торги брусники. Эту ягоду готовят только впрок – заливают водой, подмешивают сахар или мед и употребляют как питье. Пожалуй, это основное, что «приносят» к столу московские леса, остальное выращивается на огородах.
Впрочем, под огородом понимался и плодовый сад. Садом же назывался только цветочный. Было таких садов мало, и лишь у богатых людей. Например, сад в голландском стиле у Данилы Черкасского в Сетуни. Таких хитро нарисованных клумб, стриженых деревьев, фонтанов Де Брюин не видел, пожалуй, больше ни у кого. Зато любовь к цветам у всех очень велика: «Для русских нет большего удовольствия, как подарить им пук цветов, который они с наслаждением несут домой».
Это как бы для души, а вот для жизни самое главное… капуста. Хотя бы потому, что ели ее все русские самое меньшее два раза в день. Столь же много потребляли, пожалуй, только яблок и огурцов. Огурцы ели и свежими, и солеными круглый год. Весь год не исчезали из московских домов и яблоки.
«Яблоки там разного рода хороши, – поясняет Де Брюин, – красивы на вид, кислые, равно как и сладкие, и я видел такие прозрачные, что насквозь видны были семечки». Вот эти «наливные» и закладывались на хранение в погребе и вылеживали до нового урожая.
Когда появились деревья плодовые в московских дворах? Де Брюин видит Москву сплошным цветущим садом, но ведь заботились о плодовых деревьях еще в XVI веке. Знаменитый Домострой устанавливал особо дорогое наказание за воровство и поломку в садах и огородах. Куда еще дороже, если за каждое испорченное – не то что сломанное! – дерево полагался штраф в три рубля.
Превосходны московские дыни, пусть чуть водянистые, зато душистые и огромные. Средний их вес достигал полупуда, и ценились они от одного до четырех алтын за штуку. Москва вообще славилась своими дынями. Первые из них вызревали к середине августа, поздние встречались со снегом. Секретарь австрийского посольства Адольф Лизек, побывавший в Московии двадцатью годами раньше Де Брюина, умудрился, кстати, разузнать их секрет: «Посадивши дыни, русские ухаживают за ними следующим образом: каждый садовник имеет две верхние одежды для себя и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствует холод, то надевает на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрывает дыни. Если стужа увеличивается, то надевает и другую одежду, и в то же время дыни прикрывает другой покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступает так же и с дынями…»
Словно предвидя недоуменные вопросы людей конца XX столетия, Де Брюин успевает отметить особенности московского климата. Так ли уж он, климат, разнится от сегодняшнего?
«Месяц Апрель начался такою теплотою резкою, что лед и снег быстро исчезли. Река от такой внезапной перемены, продолжавшейся сутки, поднялась высоко… Немецкая слобода затоплена была до того, что грязь доходила тут по брюхо лошадям. Летом особой жары не случалось, а в конце сентября выпадал первый снег. В начале октября наступали морозы, вскоре и надолго сменявшиеся дождями, так что, когда в середине ноября Яуза стала и на ней начали кататься на коньках, снега еще не было». И снова «…под исход года время настало дождливое… Но в начале Генваря, с Новым годом, погода вдруг переменилась: сделалось ясно и настали жестокие морозы». И так повторялось из года в год.
День за днем Де Брюин втягивается и в круг придворной жизни. Спустя несколько недель после прибытия – первый царский заказ. Петру срочно нужны портреты трех племянниц – дочерей его старшего брата и соправителя Иоанна Алексеевича. Иоанна давно нет в живых, но царевны при случае могут превратиться в «дипломатический капитал». Их будущими браками Петр рассчитывал укрепить политические союзы России. Слов нет, хватало и своих живописцев. Но от Де Брюина ждали полного соответствия европейским модам и вкусам – недаром он побывал при стольких дворах. Русские невесты ни в чем не должны были походить на провинциалок.
