Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов
Утро выдалось солнечное, тихое, теплое.
Хотя нигде не было оповещено, но всюду - на рынках, в лавчонках, в чайных, в каждом доме - знали: вынос тела Александра Васильевича в десять часов.
С Песков и с Васильевского, из Старой Деревни и с Охты спешили к Невскому и Садовой люди. Весь город поднялся сегодня спозаранку.
К Николе Морскому было ни пройти, ни проехать. Кареты и экипажи запрудили все прилегающие улицы.
По Крюкову каналу, перед окнами дома номер 21 и дальше, фрунтом стояли войска. К Калинкину мосту - по Садовой - расположились гусары и пушки.
Огнев и Зыбин кое-как протолкались через фрунт солдат к рынку.
- Дозвольте, ваше благородие, суворовским мушкатерам пройти. Поближе стать. Сорок годов с батюшкой Александром Васильевичем служили...
За каналом, возле рынка, насупротив дома Хвостова, уже толпился народ. Огнев и Зыбин втиснулись в толпу.
- Все наш брат армеец стоит: пехота, артиллерия и гусары. А где же гвардия? - спросил у Огнева Зыбин.- Неужто гвардия не будет провожать?
- Царь не велел гвардии быть.
Сказано хоронить как фельдмаршала только. Он на Суворова серчает,вмешался какой-то словоохотливый департаментский служитель.
- А за что ж серчает?
- А пес его ведает. Разве ему долго? Вот у нас...
- Великие князья... Князья приехали! - зашумела толпа.
К дому подкатила придворная карета. Из нее вышли великие князья Александр и Константин.
- Сейчас отпевать начнут!
Балконная дверь во втором этаже дома была раскрыта настежь. Виднелся угол пышного катафалка, подсвечники со свечами, мелькали военные и гражданские мундиры.
Видно было, как в зале засуетились.
Потом движение прекратилось. Возле катафалка заблестели ризы духовенства, издалека донесся голос протодьякона.
Началась лития.
Войска взяли на караул. Толпа обнажила головы.
Говор стих.
По набережной, откуда-то со стороны Фонтанки, подъехала к дому траурная колесница. Она была запряжена шестью серыми лошадьми, покрытыми черными попонами.
В ярком солнечном свете как-то необычно резко, ненужно горели факелы днем их огонь не производил впечатления.
- Несут, несут! - заволновалась толпа.
Из дверей стали попарно выходить офицеры. Они несли на подушках многочисленные русские и иностранные "кавалерии", фельдмаршальский жезл, бриллиантовую шпагу и прочее. За ними шли хоры певчих.
- Певчих-то, певчих сколько!
- В черных кафтанах - придворные! Сам Бортнянский вон!
- А поют-то какие?
- Архиерейские.
- Наши, псковского подворья, тоже не поддадутся и придворным...
- Нет, лучше Бортнянского капеллы не споешь!
За певчими потянулась бесконечная вереница дьяконов, иеродьяконов, протодьяконов. Потом попарно пошли со всей столицы и ближайших монастырей десятки иереев. Наконец за черными клобуками архимандритов блеснули золотые митры трех архиепископов во главе с петербургским Амвросием.
И вот в дверях показался гроб.
-Толпа зашелестела, точно ветер прошел по кустам, закрестилась, кто-то запричитал, кто-то воскликнул:
"О господи!"
Смотрели, не отрываясь, как гроб подымали на колесницу, как над гробом устанавливали великолепный, малинового бархата с золотым фигурным подзором (Подзор-подвесная кайма.) балдахин на восьми столбах.
Шнуры поддерживали офицеры.
Раздалась команда отомкнуть штыки "на погребение".
И оркестры полковой музыки заиграли печальный марш.
Траурная процессия медленно тронулась к Александро-Невской лавре.
XI
Он жив в смерти!
Ломоносов
Огнев и Зыбин шли в густой, многотысячной толпе, которая провожала генералиссимуса Суворова в его последний путь. Улицы были запружены народом. Все окна, балконы и крыши домов усеяны людьми. Мальчишки, точно галчата, сидели на деревьях.
Огнев шел, задумчиво глядя себе под ноги. Зыбин говорил с каким-то чиновником, обсуждали все то же, всем известное и всех возмущавшее: что царь велел отдавать на похоронах почести Суворову не как генералиссимусу, а лишь как фельдмаршалу. Оттого нигде не было видно гвардии.
Огнев задумался - не слыхал и не видал ничего.
И вдруг Зыбин толкнул его в бок и с ужасом зашептал:
- Гляди: царь!
Огнев поднял голову. Подходили к Невскому. На углу близ Гостиного ряду, верхом на лошади, со шляпой в руке, ждал Павел I.
Когда толпа, в которой шли Огнев и Зыбин, поравнялась с местом, где стоял Павел I, его уже не было: пропустив мимо себя гроб, царь поскакал прочь, к Неве.
Огнев только покосился в ту сторону.
В воротах Александро-Невской лавры траурная колесница остановилась: высокий балдахин мешал проехать.
- Не проходит в ворота!
- Не пройдет! - оживленно загудели кругом.
- Пройдет! Наш батюшка Суворов всюду проходил! - звонко сказал Зыбин и уже заработал локтями, пробираясь вперед, чтобы помочь.
Но колесницу подтолкнули те, кто оказался ближе.
Она с трудом въехала в узкие монастырские ворота. Печальное, хватающее за душу заупокойное "святый боже" с особенной четкостью раздалось под этими сводами. Звучало неотвратимо и беспощадно.
Слезы брызнули у Огнева из глаз. Он рванулся к колеснице. Рванулся вперед за Суворовым, как всю жизнь привык следовать за ним. Зыбин не отставал от товарища.
Но у самых ворот дюжий полицейский чин, в треуголке и перчатках до локтей, ударил Огнева в грудь.
- Куда, кислая шерсть? Ос-с-сади назад! - прошипел он, тараща глаза.
Огнев и Зыбин оторопело подались назад.
Мимо них в узкие ворота хлынули толпой господа.
Протягивая полицейскому билетики с траурной каемкой и прижимая к груди треуголки, теснились, лезли какие-то важные, с орденами на шее, чиновники, надушенные, напудренные дамы в трауре - те, кого так не жаловал при жизни батюшка Александр Васильевич.
Цепь нахальных ражих полицейских мигом - от одного к другому - оттерла Огнева и Зыбина к краю площади, туда, где толкался "подлый" народ: замашные рубахи, чуйки, бабьи платки.
Удрученный Огнев вытирал ладонью лицо.
- Всю жизнь с нами был. С солдатом. С простым народом. Сам простой был. А тут оттерли нас...- вырвалось у Зыбина, который стоял, растерянно моргая глазами.
- Ничего, Алешенька,- ответил Огнев. Голос у него дрожал от негодования.- Нашего батюшку Суворова от русского народу не отделишь!.. Он всегда был и будет с нами!
1938-1941
1944-1946
