Дмитрий Емец - Сборник фантастических рассказов
Погодин тоже не ожидал, что это будет так скоро, и думал о ребенке, как о чем-то далеком, довольно абстрактном. Ему не верилось, что он все эти месяцы находился рядом: у жены в животе и казалось, что ребенок появится откуда-то извне. Откуда именно он не задумывался, главное, что это произойдет потом.
Даже когда ребенок толкался, часто с большим неудовольствием и даже раздражением, и жена ойкала, Погодину и тогда трудно было представить, что его сын находится так близко — всего под слоем кожи. И лишь порой, когда под ладонью, если долго держать ее на женином животе, обрисовывалось твердое и упрямое нечто: голова, спина или плечо, — Погодин понимал, что ребенок все же там и в этом упрямом толкании уже проявляется его, ребенка, собственная независимая от них с женой воля.
— Может, что-то плохо? Я боюсь! Как ты думаешь, что?.. Ведь не должно еще — рано! А? — сказала жена, испуганно протягивая к нему руку.
Погодин взял ее за ладонь и ободряюще ее слегка пожал. Ему хотелось обнять жену, но он не мог, опасаясь ее заразить. У него был неизвестно откуда свалившаяся простуда, именно поэтому он спал в кабинете на неудобном диване, а не в комнате.
— Схватки уже начались? — спросил Погодин.
— Не спрашивай. Откуда я знаю? — жена наклонила вперед шею и жалобно посмотрела на себя так, будто никогда не видела себя раньше: тоненькие ноги и перекошенный, обтянутый рубашкой выпуклый живот были словно не ее, а какими-то чужими.
— Как не знаешь? А кто должен знать? — поразился Погодин.
— Может и начались, у меня болит вот тут! — Даша неопределенно показала рукой на весь живот и стала рассказывать, как сегодня проснулась от ноющей боли, и у нее стало что-то подтекать.
Боль не была сильной, и жена вначале не хотела просыпаться, потом звала его, но он не слышал.
Даша говорила, глотая слова, несвязно, и многого Погодин не понимал только молча жалел ее, как вдруг под конец жена сказала решительно и деловито:
— Принеси книжку, ты знаешь какую! Принеси же!
Эти внезапные, всегда неожиданные переходы от мягкости и беспомощности к упрямству, властности и даже к деспотизму, были вполне в духе Даши, и Погодин к ним привык. Первое время он с ними боролся, переживал их, пытался найти какую-то закономерность, но так и не обнаружив ее, раз и навсегда отгородился простой, надежной и успокаивающей мыслью: «Она же женщина… У них вечно эти капризы и фокусы. Значит, так надо, и не буду больше об этом думать, портить себе нервы.»
Сквозь затуманенное невысыпанием создание Погодин понимал все словно через пелену. Волнения и беспокойства не было, и он действовал автоматически воспринимая лишь верхушки происходящих событий. Розоватое пятно на дне душевой кабины ему не нравилось, не нравилось и то, что жена командует им, но он понимал, что сейчас не время для споров. Он пошел в комнату, взял книгу по материнству, написанную двумя учеными немцами, перед именем каждого из которых на обложке стояло чванное «профессор, доктор медицины», пролистал ее и раздражаясь тому, как бестолково она составлена, довольно скоро нашел нужную таблицу.
«Ранние предвестники родов: появление крови, выделение слизи с прожилками крови. Может произойти за несколько дней до появления других предвестников или не произойти до начала схваток,» — прочитал он и пошел в ванную повторять это жене.
Он думал, что Даша нетерпеливо ждет его, но она о нем почти забыла, как и забыла о том, что ей нужна была книга. Она включила на полный напор душ и энергично, с решительным лицом и закушенной губой смывала розоватые следы с ноги и днища. Это напомнило Погодину, что так же она вытирает стол после еды и моет полы — трет их с такой неожиданной силой, словно глубоко их ненавидит.
Даша всегда была крайне, почти до утомительного чистоплотна. Два раза в день она купалась, раз в день — мыла голову, часто меняла полотенца и постельное белье — и потому квартира вечно было завешана сырыми выстиранными вещами, а в кабинете даже ночью стоял запах сырости.
По тому, как она водила душем и терла мылом и мочалкой ногу, словно стремясь стереть с нее заодно и кожу, Погодин решил, что жена не контролирует себя. Опасаясь, что она повредит сейчас мытьем ребенку, он не задумываясь схватился за душ.
— Сейчас нельзя, выключи!
— Отпусти… нет… буду! Лучше знаю… отстань! — пыхтела жена.
Теперь они оба держались за душ и с силой тянули его каждый к себе брызгая струей. Жена перетягивала яростнее, с закушенной губой, Погодин же осторожно, но решительно, следя одновременно, чтобы жена не потеряла равновесие и не упала в скользской кабине. Он был намного сильнее и чувствовал, что берет верх, но, спохватившись, что борется, почти дерется с нервничающей беременной женщиной, уступил, смутился и отпустил душ.
Погодин ожидал, что сейчас снова начнутся упреки и слезы, но жена притихла и успокоилась почти мгновенно, не в первый раз удивив его резким переходом от одного состояния к другому.
— Это я, между прочим, рожаю! — сказала она уже совершенно мирно.
Убедившись, что розовые капли снова натекают и остановить их нельзя, Даша наконец сдалась. Она выключила воду, и в ванной повисла внезапная тишина.
Нарушая эту тишину, Погодин стал пересказывать, что прочитал в книге, но Даше уже было неинтересно: безошибочный женский инстинкт успел подсказать ей, что происходит, и книга о материнстве вновь стала не нужна. «В самом деле, откуда этим двум немцам, никогда самим не рожавшим и даже не способным этого сделать знать, как это бывает у женщины? С чужих слов? Но что такое чужие слова как не отражение существующих в мире понятий?» — думал Погодин.
Пока он, охотно переходя в привычную, оторванную от жизни стихию абстракций, размышлял над мудростью природы, жена все еще оставаясь в душевой кабине, ухитрилась за шнур притянуть к себе телефон и позвонила своей тетке худой и нервной женщине, чьему практическому уму она всегда доверяла. Несмотря на ранний час, тетка сняла после второго гудка, все поняла с полуслова и уже мгновение спустя в трубке звучал ее энергичный и напористый голос.
Погодин ходил по коридору и прислушивался к разговору. Вчера жена и ее тетка ездили в консультацию и с большим усилием добились направления в престижный Институт Акушества и Гинекологии, но не предполагая, что роды наступят так скоро, не взяли какой-то нужной подписи главного врача, без которой направление было недействительно, и теперь решали, как им быть.
Наконец после короткого обсуждения было решено, что они подождут еще час до семи, чтобы понять, действительно ли начались роды или время еще есть.
Тетка велела не нервничать и обещала немедленно приехать, но жена и так уже успокоилась и лишь прислушивалась к себе. Подложив полотенце, она перебралась в кровать и уютно устроилась.
— Остановилось! Знаешь, кажется, совсем остановилось! — несколько раз радостно говорила она, а потом вдруг надувала губы и неуютно ворочалась поглядывая вниз, сквозь одеяло, и по этому ее движению Погодин понимал, что воды продолжают отходить.
Так в однообразных периодах прошло еще минут двадцать: жена то дремала, то смотрела на часы, засекая время схваток, то просила Погодина вытащить из бельевого ящика полотенце.
— Не такое! — говорила она нетерпеливо. — Это слишком большое. Дай красное!.. Как нет, когда я помню, что оно там?.. Ой, снова началось! Как ты думаешь, все будет хорошо, а? — добавляла она жалобно и снова продолжала недовольным голосом. — Ну да, вишневое!.. Разве непонятно, что когда я говорила красное, то имела в виду его.
Погодин вышел из комнаты и вновь бесцельно отправился бродить. По мере того, как он все больше просыпался, страх и беспокойство пробуждались вместе с ним. Ему казалось, что он волнуется куда больше жены, которая, считая минуты между схватками и меняя полотенца, не имела даже времени волноваться.
Кандидат бесцельно заглянул на кухню с неубранной с вечера посудой и стоявшим на столе, завернутым в газету горшком герани. Потом он прошел в кабинет и там уставился на кожаный холодный диван со сползшей на пол простыней и задранным одеялом, диван, на котором он так неуютно спал сегодня. «Не лечь ли снова? Нет, не надо. Что я с ума сошел, не сейчас!» — подумал он, испытывая к дивану почти брезгливый ужас.
Пытаясь успокоиться, Погодин подошел к шкафу, вытащил какую-то книгу кажется, поэзию Кантемира, прочитал, не понимая содержания, три или четыре строки, и, не достигнув цели, снова сунул книгу в шкаф.
«Все книги, даже самые лучшие — фальшивка, суррогат чужой жизни, и вот доказательство! — неожиданно подумал он. — Мы читаем их, только когда у нас нет своих сильных чувств. Когда же появляются — книги забыты. Читаешь, к примеру, о ужасной резне или эпидемии чумы, и ничего — почти равнодушен, а стоит самому порезать палец или заболеть гриппом… Или книги о любви, что стоят описанные там великие роковые страсти перед нашим маленьким, чуть теплым, но своим чувством?»
