Сергей Соловьев - Император Александр I. Политика, дипломатия
Но твердое решение императора Александра поддерживать старшую линию Бурбонов отнимало у французских изгнанников надежду употребить наследного принца Нидерландского орудием для достижения своих целей. Им оставалось держаться герцога Орлеанского; его агентом в Брюсселе был один английский лорд, который тайно раздавал деньги жившим здесь в изгнании французским офицерам. Говорили, что герцог Орлеанский предлагал жезл коннетабля Франции принцу Евгению Богарне, в случае если ему удастся получить французский престол.
Но главным союзником Людовика-Филиппа во Франции был граф Артуа, который своим поведением уничтожал все надежды умеренных и заставлял их поневоле обращать взоры к младшей линии Бурбонов. Герцог Веллингтон по совету Поццо опять решился обратиться к наследнику престола с представлениями, чтобы он перестал находиться в постоянной и ожесточенной оппозиции правительству. Артуа встретил эти представления с «невозмутимою неисправимостью»; он отвечал герцогу, что во всем виноваты министры; что Ришелье честный человек, но его водят другие; впрочем, он, Артуа, не прочь войти в соглашение с Ришелье. Веллингтон спросил: какие условия соглашения? Ответ: удалить дурных министров, перестать давать должности врагам законной монархии и управлять посредством честных людей. Веллингтон возразил, что таким поведением Ришелье погубит короля и свою репутацию. Артуа отвечал, что в таком случае он останется верен своей партии и своей системе.
Веллингтон: Я думал, что говорю с наследником престола, а не с вождем партии.
Артуа: Я прежде всего человек и хочу действовать по чести и совести.
Веллингтон: Честь и обязанность предписывают вам быть в соединении с интересами и чувствами народа, которым вы будете управлять, а не возбуждать разделения, которые вам могут быть гибельны.
Артуа: Я не знаю расположении народа; большинство разделит мои мнения, если правительство захочет дать власть людям, которые имеют одинакие со мною принципы.
Веллингтон: Вы принимаете меня за глупца, полагая, что я не знаю состояния Франции.
Артуа: Вы, иностранцы, не знаете людей; я знаю дело лучше — моя партия, конечно, самая сильная.
«Невозмутимая неисправимость» графа Артуа, основанная на сознании, что его партия самая сильная, неумолимая вражда «крайних» к министерству, естественно, заставляли последнее усиливать свою партию, все более и более сближаться с так называемыми либералами разных оттенков. Герцог Ришелье сознавал опасность этого сближения; он упирался при каждом новом шаге, который правительство хотело сделать в этом направлении; но он не имел ни достаточной силы воли, ни достаточной силы разумения и невольно увлекался роковою силою обязательств. Несмотря на первенство Ришелье, сильнее его в министерстве был Деказ, сильнее по своей живости и энергии и по своим отношениям к королю; но Деказ, на которого преимущественно исключительно была направлена ненависть «крайних», имел все побуждения к тому, чтобы удариться в противоположную сторону. Он делал это и по инстинкту самосохранения, ибо как человеку совершенно новому ему не было примирения ни с чем старым; он делал это и по самолюбию, потому что он считался главным виновником дела 5-го сентября; ему трудно было возвращаться назад, разделывать собственное дело. Он провозгласил, что в сближении с новой Францией правительство должно себя популяризировать и национализировать.
Действительно, правительство должно было это делать; но у Деказа недоставало ни личных средств, ни средств положения, чтобы делать это с успехом. Тон составляет музыку; в обществе ясно различается тон правительственной музыки; управляемые чуют инстинктивно твердость или слабость правительства, способность или неспособность направлять движение; так, в стремлении Деказа популяризировать правительство сейчас же почуялась слабость, старание заискивать популярность, и сейчас же выросли силы, независимые от правительства, и начали смотреть на правительство как на средство для достижения своих целей. Желая ослабить оппозицию ультрароялистскую, подали руку либералам; либералы оперлись на поданную им руку; но вместо одной ультрароялистской оппозиции приготовилась другая, либеральная, — и слабое правительство стало между двух огней.
И мадам де-Стааль была независимая и опасная сила со своею литературною знаменитостью, со своим неизмеримым самолюбием и со своим бесцельным либерализмом, служащим для приятного препровождения времени и украшения салона наравне с картинами, статуями и цветами. И старый министр иностранных дел, Талейран, был независимая и опасная сила: около оракула собирались поклонники и с благоговением внимали гневным выходкам и злым насмешкам мстительного бога, направленным против каждого действия правительства, против каждого министерства, потому что бог был согнан с Олимпа и теперь занимался подведением подкопов под священную гору. Независимою и опасною силою был и банкир Лафитт: заискивания и ласкательство правительства вздули и без того страшное тщеславие человека, который не умел ни о чем серьезно подумать, но умел обо всем красно поговорить и прослыть поэтому человеком очень способным. Лафитт не хотел служить слабому правительству; он стремился быть самостоятельною силою; денежный царек бросал деньги направо и налево и составлял себе обширный круг поклонников, подданных из остатков бонапартистской партии, из адвокатов, революционных писателей, из мелких торговцев парижских. Независимою и опасною силою был и Лафайет, perpetuum mobile революции. И много других независимых и опасных сил было вызвано слабостью правительства.
Стремление министерства популяризировать и национализировать правительство высказалось сильно в войсковых преобразованиях, совершенных новым военным министром маршалом Гувионом С.-Сиром: люди из партии «крайних» были им заменены людьми более способными, но неизвестными своею преданностью династии Бурбонов; многие из военных времен империи, находившиеся в опале последние два года, были приняты снова на службу. Меры очень хорошие, если бы Бурбонская династия могла привязать к себе войско, могла заставить его забыть недавнее прошедшее; если бы «крайние» яростными воплями против военного министра не напоминали войску, что ждет его в скором будущем. Недолго министерство могло предаваться обольщению, что либералы будут поддерживать его против ультрароялистов; против правой стороны (ультрароялистов) в палате образовалась левая, которая чрез возобновление пятой части палаты становилась все сильнее в ущерб правой стороне, но не в пользу министерства: в некоторых вопросах и правая и левая стороны соединялись против министерства. Борьба партий, ставших теперь на ноги, отразилась в литературе. Если «крайние» печатали, что французская революция была злом, возведенным на высшую степень своего могущества; что людей должно собирать только в церковь да под ружье, потому что тут они не рассуждают, а только слушают и повинуются, то либералы в своих сочинениях оправдывали революцию, называли конвент по преимуществу французским собранием, пытались даже извинять казнь Людовика XVI. Либералы спешили отомстить за недавнее унижение и гонение, за белый террор 1815 года: не было конца их рассказам об этом времени, их жалобам на злодейства реакционеров. Если в сочинениях либералов еще не было прямого нападения на короля и на монархию, то крайние демократические стремления высказывались ясно, дворянство и духовенство преследовались со страшною ненавистью. Чтобы противодействовать нечестию детей Вольтера, миссионеры рассеялись по провинциям, возбуждая религиозное чувство горячей проповедью и благочестивыми упражнениями; но в своей деятельности они руководились часто одною ревностью не по разуму: не отличаясь образованностью, они редко обращали внимание на свойства той среды, в которой должны были действовать, и их неловкое поведение служило богатым содержанием для выходок и насмешек детей Вольтера, которые указывали на явное возвращение к средним векам. Появление иезуитов особенно было вредно для дела религии, потому что заставляло и людей религиозных присоединяться к так называемым философам. Славолюбивая нация, особенно молодежь, с жадностью бросилась на приманку, выставленную бонапартистами и вообще врагами Бурбонской династии, с жадностью бросилась на рассказы о недавней славе Франции, о временах, столь противоположных настоящему унизительному положению отечества; одни песни Беранже сколько наделали вреда Бурбонам! В водевилях редко не вставлялся куплетец в честь храбрым, потому что он непременно возбуждал сильные рукоплескания.
Эти явления причиняли сильное беспокойство иностранным дипломатам. В мае 1818 года герцог Веллингтон так высказался насчет состояния Франции: «Французское правительство в последние 8 — 10 месяцев вело себя неблагоразумно, не принимая в расчет истинных интересов Франции, особенно монархических принципов, на которых это государство должно быть управляемо. Желание популяризировать, национализировать (как выражаются министры) правительство привело их на ложную дорогу. Они обратили внимание на публичные крики, не на крики партии самой многочисленной, самой разумной, роялистов (я отличаю здесь „крайних“, которые хотят восстановления дореволюционного порядка вещей), — они обратили внимание на крики партии, которая кричала всех громче, на крики либералов, бонапартистов, якобинцев. Избирательный закон дает все влияние мелким землевладельцам, которые во время революции приобрели национальные имущества. Им выгодно поддерживать принципы, которым они обязаны своим богатством. Закон о рекрутском наборе и повышениях в армии есть мера, которую я громко порицаю, потому что он подрывает французскую монархию, отнимает у короля всю власть, всякое влияние на войско и делает из армии королевской, какою она должна быть, армию национальную. Общественный дух во Франции обнаруживает пагубное влияние на правительство. Первая забота мудрой администрации состоит в том, чтобы овладеть общественным мнением, предвидеть заранее все то, что может его волновать, и вовремя брать инициативу, чтобы дать ему надлежащее направление; но французские министры, будучи слишком слабы для того, чтоб стать в челе общества, вздумали популяризировать себя, идя вслед за обществом. Они ошиблись относительно выбора. Они сочли демагогов органами большинства нации. Они испугались их крика. Какое английское министерство осмелилось бы без потери общего уважения и власти слушаться ярых декламации лондонских демагогов! А таких-то именно людей французское правительство ласкает; истинных же защитников трона оно отталкивает и отнимает у них дух. Якобинцы, бонапартисты в таком поведении французского министерства почерпают себе ободрение и смелость. Они громко проповедуют свои принципы. Несчастие Франции состоит в том, что аристократический класс, на счет которого мелкие землевладельцы обогатились, не имеет ни богатства, ни кредита для обнаружения влияния, необходимого для безопасности трона. Я считаю герцога Ришелье честнейшим человеком в мире, но он слаб. Самый сильный человек, Деказ, тщеславен, легкомыслен, не способен выказать силу, необходимую в настоящем положении правительства. По моему мнению, во Франции нет ни одного человека, способного энергически вести дело. На все мои замечания у короля один ответ — что необходимо популяризировать его правительство. Франции грозят волнения и смуты. Она не вышла из состояния революции, и с 1815 года она пошла назад в своей реставрации».
