Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости
Уже скоро грусть и уныние исчезают из его писем.
«Жду отъезда своего сокамерника Трилиссера, теперь ведь он уже поселенец и потому, как на биваках — на днях поедет, — пишет он матери 14 сентября 1914 года. — Затем поселимся с Мишей[142] и примемся за дело; планы у нас с ним огромные, думаю, что дело пойдет на лад; уча ведь лучше всего и сам учишься, а я хоть и опоздал, но чувствую себя достаточно молодым, чтобы идти форсированным маршем и брать все позиции с бою и на «плечах бегущего неприятеля» — незнания, недоумения, обывательщины и т. д., особенно с таким союзников, как Миша, у которого молодости и молодого смеха и задора и натиска такой избыток, что хоть кого заразит»[143].
«Я в последнее время в великолепном настроении, «всем доволен» — и погодой, и библиотекой, и сокамерником, особенно последним: вот она, молодая Россия, полная сил и веры… Впрочем, ты не подумай, что в нем есть что-то особенное: обыкновенный молодой рабочий, сохранивший резко выраженный ярославский говор — пошехонец! — простой, жизнерадостный, вот и все. Но очень хорошо мы с ним спелись, а это здесь далеко не последняя вещь.
Какое солнце! Мороз морозом, а весна не за горами»[144]…
Интересны эти письма еще и тем, что наглядно демонстрируют, как легко мог Владимир Осипович, находясь в Шлиссельбургском каторжном централе, менять партнеров, подбирая соседей по камере.
Хотя он и требовал, чтобы «ни о чем, касающемся его, ни в каких присутственных местах не разговаривали», однако без разговоров, наверное, не обойтись было, чтобы добиться в каторжном централе этакой почти студенческой свободы.
Но Владимир Осипович тем не менее добился этого.
«Сейчас бушует ветер, на озере, должно быть, разыгрывается буря, — писал он матери 12 июня 1916 года. — Из камеры приятно слушать все крепчающие порывы»[145].
4Шла Первая мировая война, и уже скоро в Шлиссельбургскую крепость начали поступать дезертиры и мародеры, шпионы и недобросовестные поставщики, и прибытие их вносило новые оттенки в споры сторонников и противников войны.
Еще жестче стало противостояние.
«Умолкли тихие частные беседы, исчезли яркие мечтания о братстве, равенстве, свободе; в тюрьму ворвалась жизнь общества, все смешала, все перепутала, все поставила вниз головой. Сидевшие по пяти и больше лет, парами, в одиночках, сжившиеся как братья родные, не только разделились, но не стали даже гулять на одной прогулке; одно упоминание имени бывшего сокамерника приводило в бешенство и искажало злобой черты лица; они оказались в разных лагерях — оборонцев и пораженцев…
Всюду и всегда кипела война со всем ее позором, безобразием, жестокостью».
И дискуссиями тут дело не ограничилось.
В третьем корпусе сидел Обриен де Ласси, который был осужден на вечную каторгу за то, что отравил своего родственника генерала Бутурлина, чтобы завладеть его миллионным состоянием…
«В начале войны, — свидетельствует В. А. Симонович, — де Ласси объявил себя большим патриотом и как инженер предложил сконструировать такую подводную лодку, которой мир еще не знает. Получив на это разрешение, де Ласси был раскован и важно по-барски расхаживал по тюремному двору, что-то строил, стучал, испортил изрядное количество материалов, но ничего не создал»[146].
Зато по отношению к политическим он успел сделать большую неприятность. Узнав, что в библиотеке имеется журнал «Былое»[147], который был переплетен с первыми листами «Русского паломника» — «Русским паломником» и числился по каталогу, он донес начальнику. Немедленно была проведена проверка библиотеки, и кроме «Былого» изъяли еще много запрещенных книг.
И все равно ощущение наступающей весны становилось в Шлиссельбургской крепости с каждым днем все более явственным.
«Я еще сидел в карцере, когда тронулся ладожский лед, — вспоминал И. П. Вороницын в своей «Истории одного каторжанина». — Это было ночью, и я, согревшись беготней по карцеру, крепко заснул. Меня пробудило странное ощущение: вокруг меня что-то происходило. Была та же гробовая тишина, но как будто шевелился мрак возле меня. Изощренный слух пытался ориентироваться в происходящем, а разум не находил объяснений. Я испугался: неужели для меня наступил этот страшный момент распада и отчуждения собственной личности? Мурашки пробежали по спине, и лоб стал влажным.
Яркое воспоминание вдруг осветило мозг: это уже было. В первый год моего пребывания в Шлиссельбурге, тоже ночью, неведомое ощущение так же пробудило меня. Тогда я тоже не понял сначала, что случилось. Но из-за окна долетали какие-то звуки. Я взобрался на покатый подоконник, открыл фрамугу и все понял. Беспредельная ледяная масса пришла в движение. Холодные оковы зимы распадались. Освобождающая жизнь вступила в свои права. И все эти огромные массы трещали, шевелились, с мощной силой терлись друг о друга, громоздились в поспешном стремлении вперед к вольному морю и, встречая на пути своем каменную преграду, яростно потрясали ее.
Это-то непрерывное дрожание масс земли и камня под давлением пришедшего в движение льда и разбудило меня. Я приложил ухо к стене, к цементному полу и скорее осязанием, чем слухом, воспринял реально, вполне явственно совершавшееся. Отлегло от души, веселое бодрое настроение охватило меня. С этим настроением я вышел из карцера, встреченный уже греющими лучами весеннего солнца».
5Нечто сходное с ощущениями Ивана Петровича Вороницына пережил 28 февраля 1917 года и молодой каторжанин Иван Мельников, попавший на шлиссельбургскую каторгу за отказ идти на войну.
«Еще утром… мы жили обычной тюремной жизнью. В обеденный перерыв, возвращаясь из мастерских, я по привычке взглянул из окна своей камеры на снежную пелену Невы с вереницей темных домиков деревни Шереметьевки на противоположном берегу реки. Я сидел в одиночке четвертого корпуса на четвертом этаже. Вид из тюремного окна служил для меня источником большой радости. Призрачно-синеющая даль зимнего пейзажа далеко уносила меня из холодных стен тюрьмы. Я с жадностью впивался в бездонную глубину снежных пространств. Идеальная белизна снега с голубым оттенком повергает меня и поныне в какой-то трепет…
Но на этот раз на знакомом во всех подробностях пейзаже внимание мое было приковано движущейся толпой на белом фоне покрытой снегом Невы…
В этот день после отдыха нам дали прогулку. Наскоро застегивая бушлат, я снова заглянул в окно.
Странно. Толпа у Шереметьевки продолжает расти»[148]…
От необычного зрелища Мельникова оторвал голос надзирателя:
— Выходи на прогулку!
— Что там за толпа? — спросил Мельников, выходя из камеры.
Надзиратель помолчал, а потом нехотя буркнул: «Директора завода хоронят».
«На прогулке разбились по парам и закружились серым узловатым кольцом на сером фоне каменной крепостной стены под серым питерским небом.
Вереница людей, одетых в длинные серые халаты, понурые лица, ритмичный лязг цепей в своем круговом движении напоминают мне каких-то сказочных насекомых, совершающих свой строжайший ритуал, то сжимаясь, то удлиняясь.
Молодой энтузиаст, рабочий Никитин, говорит своему соседу о возможности революции.
— Ничего особенного, — возразил В. О. Лихтенштадт. — Маленькое недовольство мелкой буржуазии, очередная думская реформа — и все кончится. Мало ли примеров во французской революции!»[149]
Потом, с годами, и очевидцы, и историки отчасти позабыли, отчасти перепутали, как все происходило на самом деле. Освобождение узников Шлиссельбурга — «Красными цветами распускались среди снеговой равнины флаги. Это толпою шли к Шлиссельбургской крепости рабочие Порохового завода!» — изображалось в духе некой стихийной акции.
«Лед на Неве стоял крепкий, — вспоминал, например, рабочий Порохового завода Александр Кузьмич Морозов. — Рабочие с красными флагами, с пением революционных песен направились в город. Там был вторично устроен митинг совместно с рабочими ситценабивной фабрики. На этом митинге было решено всем в крепость не ходить, а отправить туда делегацию из 18–20 человек, в числе которых был и я. Делегация немедленно явилась к начальнику тюрьмы с требованием освободить политических заключенных. Сопротивления никакого не было, и мы в первый же день освободили 67 человек».
Подобные воспоминания интересны еще и тем, что позволяют проследить, как незаметно исчезает из них самое важное: состав делегации.
И непонятно становится, почему, узнав о требовании рабочих, начальник тюрьмы В. И. Зимберг беспрекословно выдал — среди них были В. О. Лихтенштадт, И. П. Жук, И. Е. Пьяных, В. А. Симонович, В. Д. Малашкин — 67 политкаторжан.
