Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости
Когда же была получена с воли газета Г. В. Плеханова «Призыв» с лозунгом «Путь к свободе — путь к победе», чтение ее на прогулке третьего корпуса вызвало настоящую бурю. Одни требовали прекратить чтение, другие кричали, чтобы оно было продолжено.
Дело могло дойти до драки, но тут у оборонцев было преимущество. Оборонцем объявил себя шлиссельбургский богатырь — товарищ Жук.
1Уроженца Черкасского уезда Киевской губернии Иустина Петровича Жука биографы проводят по разряду бедняков, хотя бедность и не помешала его родителям выучить сына в школе, а потом и заводском училище. И свой короткий трудовой путь товарищ Жук совершил не в заводских цехах, а в химической лаборатории.
«Работа в лаборатории тесно связала его с химией, в изучении которой Иустин скоро достиг блестящих результатов; атмосфера же, окружавшая завод, дала ему возможность пропитаться революционным духом и еще глубже проникнуться сознанием необходимости общего образования».
С продолжением образования двадцатилетний товарищ Жук решил погодить, а вот революционному духу дал полную волю.
Из справки, составленной 27 января 1909 года в канцелярии начальника Киевского губернского жандармского управления генерал-майора Леонтьева, видно, что «Иустин Жук стоял во главе Черкасской группы анархистов-коммунистов и был душой всех разбойничьих нападений и убийств, имевших место в 1907 и 1908 гг. в Черкасском уезде».
И. П. Жук
Одним из самых громких дел его стало ограбление конторы Мариинского свеклосахарного завода, из химической лаборатории которого и ушел Иустин Жук в анархию.
Тогда, 4 декабря 1908 года, в заводскую контору поступило 5000 рублей и тысяч на тридцать векселей.
В тот же вечер банда Жука совершила налет.
«Иустин оказался на месте, произвел первые выстрелы, криком «Руки вверх!» ошеломил перепуганных конторщиков, отобрал у них деньги и, завязав все деньги и векселя в свой платок, ушел сам и вывел своих помощников».
Успех был полный.
Убив всего трех охранников, деревенские бандиты завладели огромным, как им казалось, состоянием.
А погубило товарища Жука предательство изменника Фоменко, по прозванию Филька. Этот «черносотенец», который «усердно громил и грабил в 1905 году еврейские лавки, составив себе таким образом изрядное состояние», сделал донос, потому что товарищ Жук отказался делиться с ним украденными на заводе деньгами.
21 января 1909 года полиция оцепила дома, где скрывался товарищ Жук, и когда из дома начали стрелять, открыли огонь сами. Продолжавшаяся всю ночь перестрелка сопровождалась громким пением революционных песен. Но утром 22 января прибыл исправник Салтык и распорядился стрелять в дом, где укрывались бандиты, с крыши соседнего дома…
Пение смолкло, раздался крик с просьбой выпустить детей, вслед за этим из дома вышел злоумышленник-великан, в котором исправник узнал Иустина Жука. Он был немедленно арестован и под усиленным конвоем отправлен в Черкасскую тюрьму.
За убийство трех охранников приговором военного суда 20 мая 1909 года Жука осудили на смертную казнь через повешение, но благодаря посланной ко дню именин царицы телеграмме о даровании ему жизни, его, бывшего крестьянина, помиловали. Как и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, смертную казнь ему заменили вечной каторгой.
Однако раскаявшийся крестьянин попытался устроить коллективный побег из Смоленской тюрьмы, и его перевели в Шлиссельбург. Здесь Жука поместили во второй корпус, куда обычно селили заключенных, замеченных в дурном поведении…
2Разумеется, в отличие от рафинированного террориста-декадента украинский селянин Иустин Петрович Жук ничего не ведал о книге Макса Штирнера, но всей своей короткой биографией наглядно демонстрировал, что уже давно слезли с него «ороговевшие наросты» государства, нации и традиции. Совершенно равнодушно относился он и к людям, которых ему приходилось убивать. Никогда даже и не вспоминал товарищ Жук о трех охранниках, которых пришлось ему «замочить» при ограблении конторы свеклосахарного завода.
Вот и просматривая сочинения Владимира Осиповича Лихтенштадта, тоже не обнаружить даже отдаленного намека на раскаяние по поводу безвинных жертв на Аптекарском острове.
Сам он в споры каторжан о войне не вмешивался.
«Писать о ней (о войне) и о тех противоречивых настроениях, которые она пробуждает, сейчас не буду… — записал он в дневнике еще 14 августа 1914 года. — Неоспоримо одно, что совершаются мировые события, которые, быть может, отразятся на нашей судьбе и раньше кинут нас на арену жизни; тем усиленнее надо работать над собой»…
Но именно сейчас, когда по твердыне вечной каторги побежала, как показалось Лихтенштадту, первая трещинка, его ненаглядная Маруся решила развестись с ним.
— Но что она делает? У нее есть интересы? — расспрашивал в 1909 году Максимилиан Волошин про эту, так заинтересовавшую его молодую женщину.
— Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка, — отвечала ему Елизавета Ивановна Дмитриева (Васильева), более известная под литературным псевдонимом Черубина де Габриак. — Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается…
Черубина де Габриак даже стихотворение тогда написала, в героине которого ощущается несомненное родство с молодой женой шлиссельбургского «вечника»:
В овальном зеркале твой вижу бледный лик.
С висков опущены каштановые кудри,
Они как будто в золотистой пудре.
И на плече чернеет кровь гвоздик.
Искривлены уста усмешкой тонкой,
Как гибкий лук, изогнут алый рот;
Глаза опущены. К твоей красе идет
И голос медленный, таинственно-незвонкий,
И набожность кощунственных речей,
И едкость дерзкая колючего упрека,
И все возможности соблазна и порока,
И все сияния мистических свечей.
Нет для других путей в твоем примере,
Нет для других ключа к твоей тоске, —
Я семь шипов сочла в твоем венке,
Моя сестра в Христе и в Люцифере.
Но все это было в 1909 году, когда ненаглядной Марусе приходилось то виснуть на генеральском сапоге, то покорно принимать от обожаемого супруга воспитательные экзекуции… А сейчас, когда у него наконец-то возникла надежда, что, может быть, и расступиться разделяющая его с молодой женой стена Шлиссельбургского каторжного централа, Маруся нашла ему замену.
Новым избранником ее оказался выдающийся терапевт и инфекционист, будущий академик Михаил Дмитриевич Тушинский, с которым и получилась у сестры Черубины де Габриак «в Христе и в Люцифере» счастливая семейная жизнь…
Е. И. Черубина де Габриак
Владимир Осипович тяжело переживал этот разрыв.
«Сегодня была Маруся: у нее девочка… — записал он в дневнике за 4 октября 1915 года. — Меня все эти годы тяготило, что я приковал ее к тюрьме, к каким-то ожидаемым возможностям, не давая ничего в настоящем. Какая-то сверхплатоническая любовь… Как странно! Ведь уже года два я очень мало думал о ней — больше скользил мыслью, наше будущее на воле отчасти даже пугало меня — и вдруг такое глубокое ощущение отрыва, одиночества, грусти»…
Слава Богу, что от любовного разочарования Владимира Осиповича отвлекали заботы о бизнесе.
«Особенно надеяться на «цветы из Шлиссельбурга» нельзя, — пишет он матери. — На летние букеты эти цветы годятся, но ведь за такие букеты дают гроши, а ценных цветов для резки — роз, гвоздики и т. д. — у нас совсем мало. Даже левкоев в этом году будет мало»[141].
Но разумеется, главное утешение Владимир Осипович по-прежнему получает в литературной работе.
3Кажется, вопреки всякой логике, переживая любовное поражение, переводчик Шарля Бодлера, Макса Штирнера и Отто Вейнингера берется за работу над книгой, которая уже после революции будет издана под названием: «Борьба Гете за материалистическое мировоззрение».
Сколько в этой работе «борьбы» и сколько «материализма», предоставим судить читателям, но оздоровляющее действие эстетики Гете на самого автора очевидно. Вполне допустимо предположить, что именно Гете и помог пережить Владимиру Осиповичу крушение в личной жизни.
Уже скоро грусть и уныние исчезают из его писем.
«Жду отъезда своего сокамерника Трилиссера, теперь ведь он уже поселенец и потому, как на биваках — на днях поедет, — пишет он матери 14 сентября 1914 года. — Затем поселимся с Мишей[142] и примемся за дело; планы у нас с ним огромные, думаю, что дело пойдет на лад; уча ведь лучше всего и сам учишься, а я хоть и опоздал, но чувствую себя достаточно молодым, чтобы идти форсированным маршем и брать все позиции с бою и на «плечах бегущего неприятеля» — незнания, недоумения, обывательщины и т. д., особенно с таким союзников, как Миша, у которого молодости и молодого смеха и задора и натиска такой избыток, что хоть кого заразит»[143].
