ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Сам Эбер несколько раз пытался пробиться к Максимилиану на встречу «объясниться» и наконец смог с ним встретиться в загородном доме в Шуази. Напрасно! – больной Робеспьер не посещал Комитет общественного спасения, а Комитет, между тем, уже одобрил выводы Сен-Жюста о необходимости ареста зарвавшихся «псевдосанкюлотских» вождей.
Но сначала Антуан решил попытаться еще раз напомнить растерявшимся членам Конвента об их конечной цели – «построении Республики всеобщего счастья». Требовалось также пристыдить и воззвать к совести противников правительства, забывших о том, что Революция делалась для всего населения Франции, а не только для самых богатых граждан. В речи «Об иностранном заговоре и фракциях Республики, направляемых из-за границы», которую он произнес 23 вантоза [140], Сен-Жюст почти калькировал Робеспьера, долго распространяясь о том, что моральное разложение революционеров и их «перерождение» на почве собственности – главная опасность для существующего строя.
– Самым опасным заговором против правительства является разложение общественного духа, дабы отвратить его от справедливости и добродетели… Не имея возможности помешать нашим победам, они намереваются внести путаницу в наши представления о публичном праве, привить нам дурные нравы, внушить ненасытную алчность… Этот союз всех пороков, вооружившихся против народа и против правительства… За разложением должен был последовать дерзкий удар, подготовленный всеми правительствами, дабы низвергнуть демократию… Пришло время вновь обратить всех к морали, внушить ужас аристократии; объявить войну безудержному разложению, вменить всем в обязанность бережливость, скромность, гражданские добродетели; пришло время вернуть в небытие врагов народа… совершить, наконец, революцию в гражданском состоянии, начать войну против всякого рода пороков, которые насаждают среди нас, дабы обессилить Республику и подорвать ее гарантии…
Это была настоящая проповедь, которую и Робеспьер не смог бы сказать лучше:
– Не счастье Персеполиса предлагаем мы вам, это счастье растлителей человечества; мы предлагаем вам счастье Спарты и Афин в их лучшие времена; мы предлагаем вам счастье добродетели и скромного достатка, счастье наслаждаться необходимым и отказываться от излишеств, счастье ненавидеть тиранию, счастье быть свободным и спокойным, мирно наслаждаться плодами и нравами, порожденными революцией, счастье возвратиться к природе и морали, счастье основать республику… Плуг, поле, скромное жилище, свободное от податей, семья, защищенная от вожделений разбойника, – вот счастье.
Странно! – хотя на этот раз за спиной Сен-Жюста не было видимой поддержки Комитетов, не было и самого Робеспьера, лежавшего дома, – Конвент молча внимал его поистине «маратовской» проповеди. Смущенные и испуганные депутаты, большинство из которых явно не видели настоящего счастья в скромном жилище и простой пище, дежурно аплодировали оратору и недоумевали: осуждавший в своей речи демагогов-ультрареволюционеров, Сен-Жюст использовал их главную идею устрашения новых богачей и коррупционных чиновников угрозой натравить на них нуждающихся бедняков (что следовало из логики его выступления). Единственным отличием было определение врага народа: Эбер был готов увидеть его в каждом, у кого был толстый кошелек (закрывая глаза на собственных друзей); Сен-Жюст объявлял врагами народа людей безнравственных:
– Безнравственность – это федерализм в гражданском состоянии: каждый приносит себе подобных в жертву собственным интересам и, стремясь только к личному счастью, не заботится о том, счастлив ли, свободен ли его сосед… Последним оплотом монархии является класс богатых людей, которые ничего не делают и не могут обойтись без роскоши и излишеств… Этот класс и нужно обуздать. Заставьте всех что-нибудь делать, выбрать профессию, полезную для дела свободы. Разве нам не нужно строить корабли, умножать мануфактуры, распахивать новь? Какими правами обладает в нашем отечестве тот, кто ничего для него не делает? Это у них – гнусное представление о счастье, это они – главные противники Республики… Именно те, кто больше всех имеет, больше всего оскорбляют народ, ибо живут за его счет… Мошенники! Ступайте в мастерские, на корабли, идите пахать землю… ступайте учиться чести у защитников отечества!… Но нет, вы не пойдете к ним; вас ждет эшафот!
Пройдясь затем по «другому классу растлителей» – значительной части республиканских чиновников, старорежимных людей, вынужденных исполнять чуждые их духу и воспитанию законы («законы у нас революционны, но те, кто их исполняет – не революционны!»), Сен-Жюст заявил, что «теперь преступна любая фракция, как разобщающая граждан, которым нужно единство для спасения родины». А затем в пику недавних требований о создании «Комитета милосердия» потребовал и добился «в целях безопасности Республики» еще более суровых превентивных мер против подозрительных и ужесточения содержания заключенных в тюрьмах.
В этот самый день были арестованы Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и ряд других парижских «сверхреволюционеров». Чтобы связь бывших вождей санкюлотов с враждебной заграницей, в которых их обвиняли, выглядела явной, а также для компрометации самих арестованных, на скамье подсудимых к ним присоединили явных мошенников – уже арестованных иностранных банкиров Проли и Кока и якобинского интригана Дюбюиссона (все «герои» первого «заговорщического» доноса Фабра д’Эглантина). С ними рядом сел «оратор человеческого рода» Клоотц, человек, вообще-то не замешанный в каких-либо махинациях, но все-таки как никак – иностранец, да к тому же еще и боровшийся против «генеральной» робеспьеровской линии. Подобная «связка» фанатиков идеи и заведомых аферистов казалась Сен-Жюсту (он был одним из авторов этой «амальгамы») естественной: благая цель близкого построения общества «всеобщего счастья» вновь оправдывала средства.
Да к тому же и сам глава подсудимых Эбер не был явным мошенником?
Не сумевший победить, потому что в своей борьбе старался опираться на самые грязные средства (можно вспомнить, что популярность он зарабатывал себе площадным языком своей газеты и извращенческими обвинениями против королевы), он и умереть был готов так, как жил: всю дорогу от Консьержери до гильотины на площади Революции плакал и молил о пощаде. А толпа отвечала ему улюлюканьем.
Прочитавший об этом в полицейских отчетах, Сен-Жюст сжал зубы: единственное достоинство человека идеи, призывающего убивать, заключалось в его готовности также и умереть самому. Иначе ни он, ни его идеи не стоили ломаного гроша…
Сен-Жюст, впрочем, больше был неприятно поражен другим фактом: было понятно, что санкюлотский Париж, отвернувшийся от Эбера, не поднимет руки в его защиту. Но как смел выйти на пути следования траурной процессии эбертистов к месту казни, чтобы поиздеваться над осужденными, весь состоятельный Париж, все эти новые богачи, о которых он только что высказался в Конвенте, как о тунеядцах, которых надо заставить работать на благо Республики? Именно они рукоплескали казни бывшего вождя санкюлотов, платили большие деньги за местечко поближе к гильотине.
Собственническая Франция, разжиревшая на Революции, не принимала всерьез уравнительных идей Комитета общественного спасения (Сен-Жюста), и он должен был заставить ее убедиться в своей ошибке. Если, конечно, у него (и Робеспьера -?) хватит сил [141].
…За несколько секунд до казни уже привязанному к роковой доске находившемуся в полубессознательном состоянии плачущему Эберу помощник палача, сняв свой красный колпак, бережно вытер мокрое лицо. Возможно, он хотел, чтобы бывший кумир парижской бедноты умер более достойно. А может быть, это бережное прикосновение было просто издевкой. Но как бы там ни было, через несколько мгновений «Отца Дюшена» не стало…
* * *
МАРИЙ И СУЛЛА
…Антуан слово в слово помнил записи, фиксирующие последнюю беседу между Робеспьером и Дантоном в загородном доме Юмбера, одного из служащих министерства иностранных дел, доверенного лица Максимилиана. Встречу вечером 1 жерминаля [142], в день, когда начался процесс эбертистов и многим казалось, что умеренные берут вверх, хотя на самом деле положение дантонистов было уже безнадежно, организовал на свой страх и риск сочувствовавший Дантону друг Сен-Жюста Вилен Добиньи. На встрече были только несколько «умеренно-правых», в том числе Лежандр, Панис и министр Дефорг. Естественно, уже на следующий день листки с записью беседы, сделанные одним из наиболее доверенных информаторов Сен-Жюста, легли на его стол. Неприятно удивленный поступком Вилена, Антуан совершенно не был удивлен содержанием самой беседы, – умеренные уже давно пытались помирить «Неподкупного» с «Продажным», мотивируя этот поступок спасением Республики. И как всегда – напрасно. Ища мира, Дантон просил пощады…
