Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
В Вене считали Берлин парвеню, грубым и неотесанным городом, и это пренебрежительное отношение выражалось в популярной песне 56:
Есть только один королевский город,
Называют его Веной;
Есть только одно разбойничье гнездо,
Называют его Берлином.
В городе Бетховена главенствовали музыка и опера, и здесь простые обыватели могли с жаром обсуждать игру оркестров в Пратере. Здесь ценили искусство и людей, творящих его. Вена терпела «неряшливость в политике, в правительстве, в морали… в сфере искусства не было никакого снисхождения; искусство отстаивало честь и достоинство города»57. Это достоинство поддерживалось буржуазией и образованными евреями, ставшими новыми патронами искусства. Франц Иосиф за всю жизнь не прочел ни одной книги и питал неприязнь к музыке. Дворяне не только старались держаться подальше от искусства и интеллектуальной жизни, но опасались и презирали ее. Однако они отличались самыми утонченными манерами в Европе. Когда Теодора Рузвельта спросили, какой тип людей ему понравился больше всего во время поездок в Европу, он ответил: «Австрийский джентльмен»58.
Во внутриполитической жизни заметно ощущался антисемитизм, откровенный, хотя в большей мере рутинный, нежели страстный и пылкий. Главным антисемитом (тоже больше не в личном, а официальном плане) был благообразный и белокурый мэр Вены Карл Лугер 59, возглавлявший и христианско-социалистическую партию. «Я сам решаю, кто еврей», – говорил он. Лугера еще называли der schöne Karl [119], он был самым популярным человеком в городе, и его похороны в 1910 году превратились в грандиозное событие. Несмотря на социальную ущербность, евреи, составлявшие десять процентов населения Вены, были творцами ее культуры. Выдающуюся роль они играли в прессе, театре, музыке, литературе, финансах, медицине, адвокатуре. Евреями были дирижер Венского придворного оперного театра, ведущий композитор страны Густав Малер и главный бытописатель Артур Шницлер.
Доктор, как и Чехов, Шницлер отличался такой же меланхолией, иронией и насмешливостью. За исключением трагедии «Профессор Бернгарди» о враче-еврее, так до конца и не ассимилировавшемся, все его герои – волокиты, ищущие смысл в любви, искусстве и жизни, но, как и сама Вена, всегда немножко вялые и апатичные. Они обаятельные, добродушные, умные и утонченные носители остроумия, непостоянства, бессовестности Вены и ее апатичной усталости. Герой «Der Weg ins Freie» («Дороги на волю») через шесть месяцев после «унылого и довольно скучного» путешествия с любовницей в Сицилию и перед расставанием с ней вспоминает: за все это время он не сделал ничего полезного, даже не записал «грустный адажио, услышанный в волнах, бьющихся о берег, однажды ветреным утром в Палермо». Он одержим чувством «призрачного и бесцельного существования». Обсуждая жаркие дебаты в ландтаге, он говорит, отвечая на вопрос: «Жаркие? Ну да, так мы называем горячность в Австрии. Люди внешне разгорячены, а внутри равнодушны».
Гофмансталь после первой встречи с Рихардом Штраусом послал ему стихотворную пьесу, которую написал для балета, обнаружив «Дионисскую красоту» в «безмолвных жестах танца». Приверженный не столько «чистому искусству», сколько добрым отношениям со Штраусом, он надеялся, что Мастер положит либретто на музыку. Однако композитор в то время был занят оперой «Feuersnot» и другими проектами. Идя по следу Диониса, Гофмансталь заинтересовался тематикой греческой мифологии 60, соотношением сверхъестественного и животного, «сверхизобилием фаллосов», «патологией и психологией преступности» в трагедиях, возрождавшихся на театральной сцене. Он обнаружил не мраморную чистоту классической Греции, к которой привыкли люди XIX века, а ницшеанское видение демонической Греции, в которой пороки и запретные страсти, перемешанные с кровью, и породили трагедию, самое раннее свидетельство непреодолимой тяги человека к разрушению и гибели. Центральным сюжетом, которым воспользовались Эсхил, Софокл и Еврипид, была цепочка несчастий в доме Атрея – принесение в жертву Ифигении, убийство Агамемнона, месть Электры и Ореста, выразившаяся в совершении акта матереубийства. Гофмансталь последовал примеру древних драматургов, но его «Электра» больше напоминала произведение Эдгара По, а не Еврипида, показывала готические ужасы, а не человеческую драму.
В его сценических указаниях описывался царский двор на закате солнца, где «клочья красного света, пробивавшегося сквозь листву фигового дерева, оставляли кровавые пятна на земле и стенах». Главная героиня Гофмансталя намного превосходила Саломею экстремизмом страданий и желаний: своей одержимостью мыслями о мщении и двойном убийстве – Клитемнестры и Эгиста; навязчивыми воспоминаниями о зияющих кровавых ранах – Агамемнона; маниакальной ненавистью, скрытой под сексуальностью, когда Электра заманивает жениха «с ввалившимися глазами и змеиным дыханием» в постель, чтобы он обучил ее «всему, что делает мужчина с женой». Обуреваемые взаимной ненавистью, мать и дочь ходят вокруг друг друга, как две бешеные собаки. Электра – злобная фурия, пылающая жаждой мести, ползающая по могиле Агамемнона на закате солнца, в час, когда она, «воя, оплакивает своего отца» и вместе с собаками вынюхивает, где зарыто тело. Клитемнестра выглядит почти как полусгнивший труп: у нее «мертвенно-бледное одутловатое лицо» с тяжелыми веками на глазах, которые открываются только «огромным усилием». Она одета в пурпур, усеяна драгоценностями и талисманами, ходит, опираясь на трость из слоновой кости, и ее шлейф несет «желтая фигура с лицом египтянина и повадками змея». В нее вселился страх, ее преследуют пугающие сновидения, и она, старая блудница, одержима желанием проливать кровь и приносить в жертву стада животных в надежде на то, что чья-то кровь избавит ее от ночных кошмаров. Терзают ее не мысли и не боли, но это настолько ужасающе, что душа ее «жаждет повеситься, и каждый нерв молит о смерти».
Разве не может живое разлагаться, как гниющий труп?
Разве нельзя распасться, если даже не болен?
Распасться в полном сознании, как платью, изъеденному молью?
Она казалась аллегорией Европы, а пьеса – «Schwarzseher», апокалиптическим предвидением бедствия. Когда Клитемнестра, отчаявшись найти средство избавления от страшных сновидений, спросила Электру – кто должен пролить кровь и умереть, чтобы она могла наконец спать спокойно, дочь Агамемнона ответила восторженно: «Чья кровь должна пролиться? Из твоего горла!.. Тени с факелами утянут тебя в свою черно-алую сеть».
Пьесу поставил в Берлине в 1903 году Макс Рейнхардт, через год после «Саломеи». Гофмансталь был морально готов к любым последствиям. Написать либретто для оперы Штрауса означало подняться «на вершину славы»61, и он очень хотел, чтобы следующим проектом композитора была «Электра». Тема Штрауса привлекала, но он колебался из-за схожести с «Саломеей» и пытался найти другой сюжет об участи человека, доведенного до трагических крайностей. «Мне надо что-нибудь действительно неистовое, вроде истории Чезаре Борджии или Савонаролы», – писал он Гофмансталю в марте 1906 года. После поездки в Гаагу, где его заворожила картина Рембрандта «Саул и Давид», Штраус предложил в качестве возможной темы «неистового Саула». Через десять дней он предложил еще один вариант: «Как насчет сюжета из Французской революции – для разнообразия?» Гофмансталь, имея на руках готовый текст, каждый раз напоминал об «Электре» и, хотя влияние Уайльда было очевидно, продолжал настаивать на том, что его пьеса – совершенно другая. Штраус все-таки поддался доводам драматурга и согласился. За время переговоров он успел сочинить пять красочных военных маршей для кайзера, за что удостоился ордена Короны третьего класса.
Пока Штраус работал над «Электрой», разразился грандиозный скандал, открывший перед общественностью гнилостность в высших эшелонах власти. В деле Эйленбурга 62 оказались замешанными гомосексуалисты в ближайшем окружении кайзера, но людей шокировали не столько их нестандартные наклонности, сколько придворные отношения злобы, интриг и вендетты, позорившие Германию. Тремя годами раньше совершил самоубийство Фриц Крупп, глава фирмы, обвиненный социалистической газетой «Форвёртс» в гомосексуальных контактах с официантами и камердинерами. На этот раз в центре всеобщего внимания оказался князь Филипп Эйленбург, бывший посол в Вене в 1894–1902 годах, крайне любезный и образованный аристократ, старейший и ближайший друг кайзера, певший для него красивые песни, сидя за фортепьяно, и дававший ему умные советы. Он был единственным придворным, способным оказывать влияние на суверена, и, естественно, стал объектом жгучей зависти со стороны Бюлова и Гольштейна, заподозривших кайзера в намерении назначить его канцлером. Инициировал скандал Максимилиан Гарден, бесстрашный и опасный редактор еженедельника Die Zukunft («Будущее»), на страницах которого, как говорили, можно было узнать и все плохое, и все хорошее о Германии. Причиной и мотивацией послужило дипломатическое поражение Германии на конференции в Альхесирасе, вызвавшее волну взаимных обвинений среди министров и устранение паука Гольштейна. Он обвинил во всем Эйленбурга, хотя его смещение было тайно подстроено Бюловом. Горя желанием отомстить, Гольштейн, годами собиравший секретные полицейские сведения о своих коллегах, вступил в союз с Гарденом, чтобы погубить Эйленбурга, чье влияние на кайзера Гарден считал миротворческим и потому зловредным. Получив досье Гольштейна, Гарден начал кампанию инсинуаций, назвав сначала троих уже почтенных графов, все были адъютантами кайзера, гомосексуалистами и постепенно сосредоточившись на дружбе Эйленбурга с графом Куно Мольтке, имевшим прозвище Туту, «самым изящным генералом», командовавшим кавалерийской бригадой и гарнизоном Берлина. Кайзер сразу же отвернулся от своих друзей и заставил Мольтке подать в суд на Гардена за клевету, чего редактор и добивался, чтобы уничтожить Эйленбурга. За два года, с октября 1907-го до июля 1909 года, состоялись четыре судебных процесса, ошеломивших публику свидетельствами извращенности, шантажа и взаимной злобы и ненависти. Свидетели, в числе которых были воры, сутенеры и полные идиоты, рассказали о «мерзких оргиях» в полку гвардейского корпуса и подтвердили «аномальное поведение» Эйленбурга и Мольтке двадцатилетней давности. Известный специалист в области патологии пространно описал медицинские подробности, для дачи показаний была приглашена разведенная и мстительная бывшая супруга Мольтке, к делу подшили дополнительные обвинения в подкупе и лжесвидетельстве, сам канцлер Бюлов был обвинен в извращенности полусумасшедшим защитником прав гомосексуалистов и вынужден тоже подать на него в суд за клевету. Вердикт первого суда в пользу Гардена был пересмотрен в обратную сторону на втором процессе и снова изменен на первый вариант третьим судебным процессом, на который Эйленбург, больной, обесчещенный и находившийся под арестом, был доставлен на больничной каталке. Общественность испытывала неловкость, опасаясь, что свершилась несправедливость, читателям Die Zukunft внушили, будто повсюду одни извращенцы и нанесен ущерб престижу кайзера и двора. Тем временем в Вене поднялся скандал вокруг брата императора эрцгерцога Людвига Виктора, известного также под именем Луци-Вуци, и его связей с массажистом.
