Яков Гордин - Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России
Что остановило Панова — природная нерешительность? Социальная ограниченность? Нет. Он был человеком действия, а традиция вторжения во дворец у гвардейского офицерства была богатая.
Панова с его гренадерами остановили гвардейские саперы.
Гвардейские саперы, тысяча солдат с высокой боевой выучкой, лично преданные Николаю, готовые насмерть драться за своего шефа, не случайно были вызваны именно во дворец, а не на площадь. И полковник Геруа сделал бы все, чтобы не допустить прорыва мятежников во дворец. Саперы стояли перед расстроенной бегом и схваткой у ворот колонной Панова в боевом строю, с заряженными ружьями, готовые к бою. По численности они ненамного превосходили гренадер, но положение их было гораздо выгоднее.
Быть может, Панов и рискнул бы ввязаться в схватку с саперами, рассчитывая на военный опыт и яростный порыв своих солдат. Но в тылу у него стояла полурота финляндцев, которая не могла задержать колонну в воротах, но вполне могла — в случае столкновения с саперами — нанести штыковой и огневой удар в спину атакующим лейб-гренадерам.
Недаром поручик Панов стоял, прижав руку ко лбу и мучительно взвешивая обстоятельства. Он понимал выгоду овладения дворцом, но — в отличие от позднейших критиков своих — понимал он и конкретную тактическую обстановку.
У него было куда больше шансов в случае атаки погубить свой отряд, чем занять дворец. И Панов принял единственно верное с военной точки зрения решение — он вырвался из дворцового двора и повел солдат на присоединение к своим.
На Дворцовой площади колонну снова перехватил Стюрлер и вместе с бароном Зальца попытался отнять у гренадер знамя. Ничего из этого не получилось. Гренадеры бежали к Адмиралтейскому бульвару.
А навстречу им двигался Николай с кавалергардским эскортом.
Было около половины третьего. Смеркалось. Усилился мороз.
И на сумеречной Дворцовой площади, покрытой замерзшим снегом, разыгрался один из самых поразительных эпизодов этого дня.
Этот эпизод многократно описан в мемуарах.
Николай писал: "Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием штальмейстеру князю Долгорукову приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам — гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое: "Стой!" — отвечали мне:
— Мы — за Константина!
Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:
— Когда так, — то вот вам дорога.
И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие было так, ибо иначе началось бы кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более чем сомнительна".
Говоря далее о заходе лейб-гренадер в дворцовый двор, Николай совершенно справедливо пишет: "Ежели бы саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать".
(Да, опоздание гвардейских саперов или своевременный выход лейб-гренадер из казарм могли круто повернуть колесо событий. Но — кроме того — в этой ситуации явственно мелькнула тень боевого плана Трубецкого, а судя по некоторым намекам, и Булатова — сковать правительственные войска у Сената и одновременно воинской частью, имеющей свободу маневра, нанести удар по дворцу. Этот призрак четкой военной революции весь день витал над Петербургом, но ни в один из моментов так и не нашел воплощения, поскольку основа его была разрушена еще рано утром.)
Николай все рассказывает правильно, кроме одного. На первом же допросе Панов показал: "Встретив кавалерию, нас останавливающую, я выбежал вперед, закричал людям: "За мною!" — и пробился штыками".
Панов давал лаконичные и точные показания. И если бы гренадеры прошли на площадь без боя, то он не стал бы выдумывать штыковой прорыв, многократно увеличивающий его вину. И члены Следственной комиссии, внимательно рассматривавшие каждый случай применения оружия восставшими, сделали очень определенный вывод, что Панов привел солдат на площадь, "несмотря на встреченное противодействие кавалерии". Версия о том, что лейб-гренадеры были пропущены кавалергардами по приказу Николая, родилась позже, когда стала создаваться легендарная картина дня.
Но колонне Панова пришлось выдержать и еще одно столкновение — выход на площадь закрывали егеря, измайловцы и преображенцы. Эта масса войск при желании могла бы смять лейб-гренадер или расстрелять их огнем во фланг: гренадеры бежали правым флангом вдоль егерей и измайловцев. Но и те и другие пропустили их беспрепятственно на глазах у Бистрома. А преображенцев, судя по имеющимся известиям, лейб-гренадеры отбросили. Из этого следует, что Преображенские роты, по численности приблизительно равные колонне Панова, серьезного сопротивления не оказали. Девятьсот солдат Панова присоединились к восставшим.
Было не менее половины третьего.
Московцы стояли на площади около четырех часов. Мороз усиливался. Восемь градусов ниже нуля с сырым ветром делали свое дело. Большинство восставших были в мундирах, кроме роты Сутгофа. Солдаты коченели. Московцам трудно было держать строй.
И когда подошли лейб-гренадеры, Александр Бестужев, по его показанию, "поставил свежих лейб-гренадер на фасы, московцев внутрь каре". О том, что построение было именно таково, свидетельствует и Щепин-Ростовский: "Наш полк тогда находился внутри каре, из лейб-гренадеров составленного". И сам Панов показал: "Придя на площадь, мы стали возле Московского полка кареем". Выстраивать еще одно каре возле московцев при страшной тесноте на площади было, разумеется, негде. Панов имеет в виду именно построение обводом вокруг московцев.
Полковник Стюрлер шел с гренадерами до самой площади, не переставая уговаривать их, пытаясь завладеть полковым знаменем.
Барон Зальца подробно воспроизвел финал этих уговоров, и ничто не противоречит его версии: "Между Главным Адмиралтейством и Исаакиевским собором я вторично увидел полковника Стюрлера в голове толпы; приблизясь к нему, я увидел, что он старался всячески уговорить людей возвратиться в казармы, на что они отзывались, что их ведет Панов; так мы следовали до монумента Петра I, здесь меня встретил в партикулярной одежде Каховский, с пистолетом в руке; он обратился сейчас к полковнику Стюрлеру, спрося его по-французски: "А вы, полковник, на чьей стороне?" — "Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верным", — отвечал полковник Стюрлер. В это время Каховский в него выстрелил, а князь Оболенский закричал: "Ребята, рубите, колите его" — и вместе с тем нанес своеручно Стюрлеру обнаженною саблею два удара по голове. Полковник с усилием сделал несколько шагов, зашатался и упал"[74].
Тут нужна одна поправка: Каховский стрелял в Стюрлера, а Оболенский рубил его шпагой (кстати, Оболенский отрицал этот факт), конечно, не просто за его верность Николаю, а за попытки увести с площади гренадер. Это была вполне осмысленная акция.
Нервы Каховского были напряжены, и он вел себя так, как, по его представлениям, должен вести себя революционер во время мятежа. После ранения Стюрлера он ударил кинжалом свитского офицера, отказавшегося кричать: "Ура, Константин!" — что было совершенно необязательно, но тут же опомнился и увел офицера в каре, чтобы оказать ему помощь…
Теперь — между половиной третьего и тремя — на площади стояло уже более трех тысяч человек — приблизительно три тысячи сто штыков. Только с этого момента, когда закончился динамичный, целеустремленный процесс вывода мятежных войск из казарм и движения их к Сенату, восстание действительно сделалось "стоячим".
Началось то, в чем по сию пору упрекают декабристов, — пассивное противостояние правительственным войскам.
Связывают эту пассивность прежде всего с отсутствием единой командной воли, единого военного руководства — с отсутствием диктатора Трубецкого.
ДИКТАТОР В ДЕНЬ 14 ДЕКАБРЯМногие из декабристов говорили на следствии о беспрецедентной ситуации, сложившейся на Сенатской площади.
В первом своем показании вечером 14 декабря потрясенный крушением всех надежд Рылеев написал: "Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились". Рылеев имеет в виду, что в случае исполнения Трубецким своих обязанностей диктатора восстание победило бы быстро и бескровно…
