Франсина Доминик Лиштенан - Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других
Университет принимал участие в этих празднествах, но включался в действо не с самого начала, а спустя два дня. Тогда студенты и преподаватели собирались во дворе, чтобы присутствовать при торжественном шествии правителя, сопровождаемого военными. Уклониться от этой обязанности значило поставить крест на своей карьере, ибо служебное продвижение каждого зависело от решений Елизаветы. Иммануил Кант обратился к ней с просьбой предоставить ему кафедру логики и метафизики[19],{889} — тщетно: хотя он принимал кое-какие риторические предосторожности (именовал себя преданным рабом ее величества), его ходатайство проигнорировали.
Между тем императрица объявила себя гарантом независимости университетского обучения. На занятия туда записались восемнадцать русских студентов. Кое-кто из офицеров императорской армии тоже прошел тамошний курс, в том числе у этого Канта, в ту пору молодого преподавателя, который давал им также и частные уроки{890}. Казалось, Кенигсберг становится вторым университетским городом гигантской империи после Москвы, где высшее учебное заведение было открыто в 1755 году. Русские власти проявляли особый интерес к библиотекам, где они распорядились вести систематический учет фондов. Эти фонды должны были послужить образцом при выборе книг, приобретаемых для Петербургской академии наук и Московского университета{891}.
Офицеры с размахом пользовались своим мирным пребыванием в Кенигсберге: все их время занимали театры, маскарады, карты, бильярд, таверны и женщины легкого поведения{892}.[20] Эта праздная жизнь позволила им также открыть для себя евреев — народ, которому запрещалось селиться на российской территории. Болотов восхищенно любовался рынками, где израилиты в традиционных одеяниях продавали диковины любого сорта. Благодаря своим друзьям он смог посетить кенигсбергскую синагогу. Он оставил нам подробное описание, свидетельствующее об уважении к любой религиозной практике, воодушевленной глубокой верой, какая исходила от этих людей, что там молились. Однако само богослужение оказалось выше понимания молодого офицера, и он, взбудораженный звуками, которые для его слуха были дисгармоничными, и странной молитвенной жестикуляцией прихожан, не выдержал и расхохотался. Прежде чем покинуть синагогу, он не преминул обратиться к старейшим из присутствующих с благодарностью, что доставили ему такое «развлечение»{893}. Но до последнего предела его изумление дошло тогда, когда ему довелось побывать на свадьбе в доме богатых еврейских коммерсантов: по сути, его сотрапезники ничем не отличались от того высшего прусского общества, к которому молодой переводчик успел привыкнуть, настолько безукоризненно ассимилировались зажиточные израилиты, в особенности дамы{894}. И в то же время русские власти с подозрением относились к евреям — выходцам из Польши; архивы канцелярии Кенигсберга свидетельствуют о том, что судебные процессы по обвинению их в воровстве, шпионаже и изготовлении фальшивых монет стали затеваться чаще. А указ от 25 сентября (6 октября) 1761 года приравнивал евреев, среди прочего, к браконьерам{895}. Читая акты Тайной канцелярии, нетрудно заметить, что среди русской элиты того времени возникло увлечение франкмасонством. Его «импортировали» в Россию офицеры-иностранцы, в числе коих был генерал Кейт, тем временем перешедший на службу к Фридриху II. Сама же Елизавета под влиянием высших чинов своей церкви по-прежнему считала, будто масоны практикуют кровавые языческие обряды, противоречащие предписаниям православия. Она не стала добиваться запрещения франкмасонства, но те, кто к нему примкнул, считали за благо это от нее скрывать. Пребывание в Кенигсберге для многих молодых офицеров, таких как Александр Суворов или Григорий Орлов, стало поводом посещать масонские ложи сколько вздумается. В 1760 году «братья», русские и местные, собирались на постоялом дворе «Три короны» (то есть прусская, польская и российская); эти контакты, несомненно, способствовали распространению франкмасонства в России в ближайшие десятилетия{896}. Восточные религиозные обряды озадачивали население Кенигсберга, но не оскорбляли его чувств: жители с любопытством глазели на большие православные церемонии, как, к примеру, водосвятие, которое праздновалось в начале каждого года. Старинный храм общины кальвинистов служил теперь гарнизонной церковью, где собирались также немногие штатские, исповедовавшие православие. Начиная с сентября 1760 года русские верующие проводили свои богослужения в церкви Святого Николая (она же Штейндаммер-кирхе, ныне разрушенная). Она слыла одним из красивейших готических храмов города, и ее не превратили в недействующую — вместо этого ее реставрировали и привели в соответствие с надобностями восточного ритуала: там устроили иконостас, соорудили люстры, украшенные двуглавым орлом, и, наконец, упразднили скамьи. Ввиду сложившейся ситуации Елизавета направила туда архимандрита Ефрема с многочисленной свитой попов, певчих и монахов. Едва вступив в пределы города, это высокое духовное лицо получило право на почести, равные тем, какие полагались правителю. Он поспешил благословить бывший лютеранский храм, дабы окончательно преобразить его в православный. Корф потребовал, чтобы католическое и протестантское духовенство приняло участие в торжественном открытии Ефремом этой церкви. Населению от всего этого стало несколько не по себе, люди усмотрели в этой демонстрации притязания на моральное превосходство, хотя русские никакого прозелитизма не допускали. Кое-кто расценил это как знак, что оккупация Восточной Пруссии затянется надолго. Их опасения подтверждались и тем, что прусского орла везде и всюду упорно заменяли двуглавым{897}.
Современники отмечали с беспокойством, что русские принесли с собой присущую им тягу к пышности, что привело к порче нравов населения, до той поры настроенного довольно пуритански. Порча эта распространялась с пугающей быстротой: численность фальшивомонетчиков, воров, сводников и проституток во все годы русской оккупации непрестанно росла. Шефнер, шокированный крайней вольностью поведения, свойственной женам русских офицеров, в том числе самых высокопоставленных, боялся, как бы их пример не привел к тому, что дочери прусской знати и горожан эмансипируются тоже. И впрямь появление русских во многом изменило положение местных женщин. Тот же автор с горечью отмечал, что их уж теперь «так запросто не принудишь»; русские офицеры и адъютанты приятной наружности не только приглашали их на танец, но и пускали в ход все мыслимое искусство куртуазии. Григорий Орлов, будущий любовник Екатерины II, похоже, разбил в тех краях немало сердец{898}. Вопреки запрету властей было заключено несколько смешанных браков; невесте неминуемо приходилось менять конфессию, и свадебная церемония происходила в православной церкви.
Русские офицеры выставляли свое богатство напоказ, они вели роскошную жизнь, распространяли французские гастрономические изыски, пили пунш, кофе и чай, успевшие войти в обиход высшего общества Санкт-Петербурга. Вслед за ними прусские дворяне, буржуа и поселяне стали обращать больше внимания на свою наружность, и даже конская сбруя теперь выглядела по последней моде. Что до русских, они, в свою очередь, открыли для себя картофель, причем по незнанию, как его готовить, да и от обжорства многие всерьез занемогли, было даже несколько смертельных случаев{899}. Оккупанты обратили также внимание на особые свойства янтаря: в 1760 году эту драгоценную смолу доставляли в Зимний дворец целыми ящиками. Судя по всему, такое решение было принято в масонских кругах: Корф поручил транспортировку одному из «братьев», голландскому лейтенанту Хейндрику фон Кейсеру. Ему помогал в этом молодой завсегдатай лож, студент Теодор Готлиб Гиппель, оставивший исключительно любопытные воспоминания о своем путешествии{900}.
Казалось, завоевателям удалось своим деликатным обхождением обмануть жителей Восточной Пруссии настолько, что они и думать забыли о своем короле. В частных письмах даже сам Фридрих II признавал, что «медведи» ведут себя прилично{901}. По мнению Архенгольца, сомнений не оставалось: «Русские считают провинцию своей собственностью и намерены после заключения мира прибрать ее к рукам»{902}. Ходили и другие слухи: мол, Елизавете придется уступить Восточную Пруссию или хотя бы ее часть Польше, чтобы таким образом возместить польскому королю, который одновременно является курфюрстом Саксонии, ущерб, причиненный действиями разгневанного Фридриха. После падения Дрездена, и особенно — с февраля 1757 года, граф Генрих фон Брюль, премьер-министр саксонского курфюрста, посылал в российский военный совет депеши подобного содержания. Бестужев ловко увиливал от ответа, он не мог удовлетворить эти притязания, поскольку австрийцы и в мыслях не имели аннексировать прусские территории. К тому же на карту была поставлена честь Елизаветы — не затем она завоевала Кенигсберг, чтобы уступить его другому{903}.
