Ларс Браунворт - Забытая Византия, которая спасла Запад
Убежденному реакционеру Юлиану было нетрудно увидеть источник всех бед империи.[19] Август носил простые одежды и назывался «первым гражданином». Теперешние императоры расхаживали в шелковых одеяниях, расшитых драгоценностями, и скрывались от своих людей за евнухами и клубами благовоний. Когда-то они обсуждали со своими полководцами вопросы завоевания мира, а теперь проводили время с поварами, обсуждая все более замысловатые кулинарные изыски. Хуже всего было то, что они отбросили старые римские военные добродетели долга и чести и приняли христианство с его женскими чертами мягкости и всепрощения. Не удивительно, что и императоры, и армия стали слабыми и изнеженными. Осмотрев Большой дворец Константинополя, Юлиан основательно проредил надоедливую прислугу, сотнями увольняя цирюльников, поваров, управляющих и домашних слуг, которые избаловали его предшественников на троне.
Впрочем, эти судороги были только симптомами упадка империи. Настоящим источником заразы, как это представлялось императору, было христианство. Гонения очевидно не возымели действия в прошлом, и он не видел в них необходимости и теперь. Внутренние распри десятилетиями истощали церковь, и все, что ему нужно было теперь сделать — это позволить распрям уничтожить ее окончательно. Издав эдикт о веротерпимости, Юлиан предложил всем ссыльным христианам вернуться в их дома, и приготовился смотреть, как арианская и никейская группировки растерзают друг друга. Он был уверен, что язычество — более совершенная религия, и если дать людям возможность выбирать, они добровольно вернутся к ней. После скорого снятия запрета на языческие обычаи, он объехал всю империю, заново открывая храмы и совершая столько жертвоприношений, что его пораженные подданные прозвали его «Мясником».
Все было напрасно. Язычество, о котором у его бывших адептов остались только тусклые воспоминания, истощило свои силы, и никакие государственные поощрения не могли вернуть его. В нетерпении Юлиан решил усилить давление и объявил, что при назначении на государственную службу предпочтение будет отдаваться язычникам, а не христианам. Когда это не возымело желаемого эффекта, он объявил, что применение силы против христиан не будет наказуемо. После того, как над несколькими епископами была свершена расправа, император обострил конфликт еще сильнее, запретив христианам преподавать в государственных школах.
К этому времени большинство лучших философов и учителей были христианами, и лишение их гражданских прав стало серьезным ударом по всем сословиям Византии. Даже друзья Юлиана полагали, что он зашел слишком далеко, и обычно превозносящий его биограф Аммиан Марцеллин назвал его действия «жестокими мерами, которые следует предать забвению в вечном молчании».[20] Но все эти драконовские меры, жертвоприношения животных и гневные письма, призывающие его языческих подданных вернуться к своей вере, не оказали никакого эффекта. Требовалось что-то еще.
Константину удалось обратить империю в христианство после победы в битве на Мильвийском мосту, и Юлиан думал, что сможет все переменить с помощью выдающейся победы во имя язычества. Подходящий враг легко обнаружился в лице враждебной Персии, которая даже сейчас нападала на города Востока.[21]
Кампания против нее слишком сильно затянулась. Знаменитый дядя Юлиана хотел, чтобы великая победа над персами стала высшим достижением в его карьере, и теперь Юлиану предстояло завершить эту задачу — но не для того, чтобы возвысить христианство, а затем, чтобы уничтожить его.
Весной 362 года он отправился в путь к Антиохии, блистающему метрополису Востока, чтобы спланировать там свою кампанию. Когда он прибыл в город, жители встретили его с распростертыми объятиями. Привыкшие к блеску и роскоши императорского двора, они вскоре были горько разочарованы аскетическими привычками императора и его бесконечными осуждающими речами, в которых он упрекал их за недостаток веры. Резкое уменьшение популярности и с трудом подавляемое недовольство народа, впрочем, ничуть не действовало на Юлиана, и он продолжал свои попытки возродить язычество. К Дельфийскому оракулу были отправлены посланники с поручением испросить жрецов о предсказании. В Дельфах располагался самый известный оракул в римском мире, и его жрицы, жующие лавровые листья и вдыхающие дым, передавали послания Аполлона более чем тысячу лет. Но древний мир ушел, и ответ, что дал оракул, был последним зафиксированным в истории. «Скажи царю, — сказала жрица, — что прекрасного дома бога на земле больше не существует, и источники, говорившие когда-то, замолчали и высохли. Ни обители не осталось у бога, ни крова, ни пристанища. Лавр прорицателя больше не цветет в руках».[22] Это была подходящая эпитафия — если бы он только понимал это — для попытки Юлиана вновь обратить империю в язычество.
Впрочем, император упрямо отказывался признавать свое поражение. Если невозможно возродить язычество, тогда следует сокрушить христианство. Христос предрек, что Иерусалимский храм не будет восстановлен до скончания веков, и чтобы опровергнуть это и выставить Христа ложным пророком, Юлиан приказал восстановить храм. Вскоре начались работы, но землетрясение (а также, согласно христианским источникам, «гигантские клубы пламени») разрушило фундамент, заставив перепуганных мастеров отказаться от проекта.
Страсти накалялись день ото дня, и настроения в Антиохии стали опасно мятежными. Дела не улучшились, когда император нанес визит в знаменитый храм Аполлона, чтобы осмотреть его. С отвращением узнав, что на его территории погребены христианские мученики, Юлиан бестактно приказал, чтобы тела были немедленно извлечены из земли. Всплески негодования прокатились по городу, и порядок был восстановлен только после того, как Юлиан решительно арестовал и казнил нескольких зачинщиков. Несколькими неделями спустя поклонники язычества оставили в храме без присмотра горящие свечи, и все здание охватил пожар, в котором оно сгорело дотла. Возложив вину за поджог на христианское население города, Юлиан закрыл их церкви и конфисковал золотую утварь, использовав ее, чтобы заплатить солдатам, которых он собирал.
После произошедшего город был на грани восстания. Юлиан потерял поддержку даже своих языческих сторонников. Его открыто высмеивали на улицах из-за его бороды и антихристианских действий; каждый день обе стороны все ближе подходили к критической точке.[23] Наконец в марте 363 года великая армия Юлиана была готова, и ко всеобщему безмерному облегчению он отдал приказ выступать на восток.
Поход против Персии нес на себе все признаки трагедии еще до своего начала. Несмотря на цену, экзальтированный молодой император был полон решимости стяжать славу, что позволит обновить истрепанный штандарт его религии в ненужной и бессмысленной войне. Все шло не так, как было задумано, но Юлиан упрямо стоял на своем. Персы оказали слабое сопротивление, делая все возможное, чтобы убраться с пути превосходящих византийских сил, но местные жители запрудили реки, чтобы помешать армии, и лишь к середине лета Юлиан достиг персидской столицы Ктесифона. Галльские войска Юлиана не были привычны к жаре, а высокие стены Ктесифона нельзя было взять без долгой осады. Из-за жгучего солнца, постоянных быстрых нападений неприятеля и слухов о приближении большой персидской армии Юлиан неохотно согласился отказаться от своей затеи.
В течение семи дней армия отступала, подвергаясь непрерывным нападениям внезапно осмелевшего врага. Потом, утром 26 июня, персы неожиданно атаковали. Показывая свою обычную храбрость, Юлиан выскочил из шатра и бросился в самую гущу битвы, не задержавшись, чтобы подобающе облачиться в доспех. В сражении он был ранен копьем в бок. Его люди бросились к нему, подняли с того места, куда он упал. Копье быстро вытащили, сразу хлынула кровь, и его отнесли обратно в шатер. Рану обработали вином, но наконечник копья задел печень, и Юлиан знал, что ранение смертельно. В своем шатре, слыша уже затихающие звуки битвы, он закрыл глаза и перестал бороться. Зачерпнув в горсть собственную кровь, он швырнул ее по направлению к солнцу, и, согласно легенде, умер со словами: «Vicisti Galileae».[24]
Слова эти были более мудрыми, чем мог себе представить умирающий император. Старая религия была дезорганизованной и децентрализованной, изящной старинной безделушкой для образованной знати. Она не могла состязаться с христианством, которое обращалось к сердцам и умам простонародья, а ее запутанная система богов и ритуалов делала ее слишком противоречивой, чтобы ее приверженцы могли объединиться на этой основе. Даже будь Юлиан жив, он не мог бы изменить этого — старый мир, который он так полюбил в молодости, безвозвратно ушел. Безнадежно романтичный и обескураживающе упрямый, император тщетно расточал свою энергию и воображение, пытаясь оживить отжившую свое религию за счет той, что определит путь империи на тысячу лет вперед. Рим и его многобожие определенно остались в прошлом, и даже языческие сторонники Юлиана были смущены его многочисленными жертвоприношениями. Как холодно заметил один из них: «Возможно, и к лучшему, что он умер. Вернись он с востока, вскоре нам стало бы не хватать домашнего скота».[25]
