Оскар Йегер - Всемирная история. Том 4. Новейшая история
С октября 1789 года до середины следующего года тянулось решение вопроса о церковном имуществе и, вместе с тем, о положении духовенства во вновь созидаемом государстве. При рассмотрении нужд казначейства указывали на это богатое имущество, 3 миллиарда по оценке, и в теории преобладающей партии было положено, что это имущество принадлежит народу: «Они отдаются в распоряжение народа», — было решено по представлению Мирабо, и следующее определение от 9 декабря 1789 года: «Продать имущества на 400 миллионов», — объяснило это возражение. Государство приняло на себя обязательство выдавать за это духовенству жалованье; определено было очень выгодное для низшего духовенства постановление, что оно должно получать не менее 1200 франков, при квартире и с садом. Гораздо решительнее поступала новая «Конституция для духовенства» от 29 мая 1790 года, утвержденная 12 июля, по которой было определено, чтобы в будущем избиратели каждого округа выбирали себе приходского священника; департаментские избиратели — епископа. Гражданская присяга потребовалась и от священников, как включенных в гражданскую конституцию.
Страшное столкновение последовало по этому поводу. Священники были не только граждане и не это было их первой обязанностью. Громадное большинство их было глубоко проникнуто тем, что они принадлежат другому обществу, основание которому положено в такие времена, когда о французской нации и понятия не имели. Общине, освященной силой и верой тысячелетий, которая распространялась далеко за пределы этой страны и эпохи, и в обширном значении слова называющей себя всемирной, католической. Современные взгляды, просветительные идеи проникли и в римское духовенство и, как водится, многие духовные деятели сделались крайними радикалами. Аббат Грегуар, один из этих пламенных, первый присягнул по-новому. Талейран из Отена был первый епископ, избранный по новому уставу; но большинство духовенства не следовало этому примеру, и вскоре возник вопрос: о священниках, отвергающих присягу, pretres refractaires, составивший важную и тяжелую задачу в искусстве управлять тогдашней Францией. Собрание, признавая с логической верностью, что всякая власть истекает из верховной воли народа, признало и духовенство слугами и поверенными этой верховной воли и предоставило им (26 января 1791 г.) выбор между присягой или потерей мест. Не присягавших было большинство; из 131 епископа принесли присягу только 3, и эта невооруженная корпорация оказала совершенно иное противодействие, чем другие бесчисленные общества, которые так легко разбивали на части. Большинство народонаселения сочувствовало неприсягавшим священникам. Присягнувшие, поддержанные народной демагогической силой, в ту минуту властвовавшей, могли занять церкви и священнические дома, но сердца верующих, т. е. большинство собственно народа, не было с ними; наиболее опасным для хода дел было то обстоятельство, что в этом случае король выказал некоторое упорство, какого обыкновенно не выказывал. Мучимый совестью, он обратился к папе и получил оттуда ответ: не рисковать спасением души своей и народа своего, нарушая обязанности относительно Церкви, что было и его собственным искренним убеждением. Скорбя сердцем, утвердил он эти решения, когда его к тому принудили; но последнее слово не было сказано, и вопрос этот должен был найти себе точку исхода.
Смерть Мирабо, 1791 г.2 апреля 1791 года Людовик был лишен последней возможности спасти свое королевское достоинство от поднимавшегося революционного прилива: Мирабо скончался. С начала года он получал регулярные платежи из королевской шкатулки, необходимые ему при расстроенных финансах. Советы его были бесценны; прошлое Мирабо в некотором смысле и настоящее его отвращало от него короля, но понемногу он привык к мысли о союзе с ним, надеясь что вмешательство такой силы, в крайнем случае, даст благоприятный оборот делам, а желание многих — покончить с революцией, пришло бы ему наконец на помощь. Мирабо обладал качествами государственного человека: истинное воодушевление и идеалы, возвышавшие его над болотом пороков, верный взгляд на исполнимое, практическое, необходимое, непреодолимое мужество (в такие времена драгоценнейшее свойство), горячее красноречие и величие речи страстно чувствующего человека, — все, что требовал дух его народа. Одного ему недоставало — общественное мнение старалось не замечать этого в государственном человеке — силы, которую дает сознание нравственной чистоты. Неизвестно, повредило ли бы ему в глазах народа то, что, готовясь стать во главе правления, он принимал от двора деньги; он не продавал своих убеждений и не выдавал народное дело. Известно, что в последнее время его мучило одно, что с огорчением он называл «безнравственностью своей молодости, позором юности», и горечь предчувствия близкой своей кончины усиливалась для него при мысли, что ему не удалось искупить свои грехи и заблуждения большой заслугой отечеству: он умер в возрасте 42 лет. С томительным напряжением, с затаенным дыханием проследили друзья, враги и нация ход болезни и предсмертную борьбу могучего телом и духом человека, всегда занимавшего все умы: тело его было положено в церкви Св. Женевьевы, переименованной в Пантеон.
Бегство короляКороль, окруженный теперь ничтожными людьми, пошел обычным, бесхарактерным своим путем: даже Неккер оставил его в сентябре 1790 года. Через получивших некоторое значение эмигрантов, одновременно подбадриваемый и запугиваемый, бессильный по отношению к возрастающей анархии, огорченный отношениями революции к римской Церкви, которой он предан был по глубокому чувству и горячей вере, оскорбленный в самых святых своих чувствах, склонялся он к мысли о бегстве, но не в Мец, Лион или Нормандию, как некогда задумывал Мирабо. Хотя мысль, пришедшая ему в голову при изучении истории Карла I, что отъездом своим он подает повод к междоусобной войне, мучила его; но его смущал вопрос о требовании присяги священников и обида, испытанная им при поездке в Сен-Клу 18 апреля, когда национальная гвардия и столпившийся народ остановили его, а национальное собрание на его жалобы ответило только вежливыми словами. Это не заглушило его сомнения.
Неудача20 июня 1791 года, в час ночи, Людовик и Мария Антуанета, переодетые, покинули дворец и на бульваре сели в экипажи с паспортом на имя баронессы Корф, со свитой, и поехали по направлению к Шалону и Монмеди, по соглашению с маршалом Булье, обещавшим обезопасить бегство войсками. Отъезд был устроен так непредусмотрительно, как только возможно; пустые вопросы этикета, несчастье этого двора, примешались сюда и произвели задержку на 24 часа, перепутавшие все прочие приготовления; но карета с эмигрантами благополучно достигла Сен-Мену. Так как лицо короля, и без того заметное, было достаточно известно по монетам и ассигнациям, то почтмейстер Друэ узнал короля, не желавшего принимать никаких мер предосторожности.
Друэ был якобинец по духу и разделял убеждение, что это бегство могло служить сигналом междоусобной войны и самого страшного бедствия — возвращения эмигрантов: проселком обогнал он королевскую карету по дороге в Варенн. Карета была остановлена. Чернь собралась, забили тревогу, улица и мост через Эну были заграждены. Драгунов Булье не было на месте, а когда маршал подъехал к баррикадам Варенна, то оказалось, что карета королевской семьи уже полтора часа как идет обратно по направлению к Парижу, и по всей стране били в набат. Доказательством дурной организации служит то, что в Париже бегство было открыто и обнаружено в то же утро после отъезда, и Лафайет, ответственный за побег, действовал теперь энергично. Они потребовали привлечь к суду министров, отрядили комиссаров к войскам, дабы привести их к присяге национальному собранию, рассылали приказы задерживать всякого, кто покидает королевство, приводя в извинение почтительную выдумку, будто бы общественные враги увезли короля силой. Конечно узнали, что в Тюльери нашли протест, в котором король оправдывал свой отъезд горькими упреками, а вечером 22-го стало известно, что карета остановлена. Напротив, monsieur, граф Прованский, поехавший в обыкновенной карете и в другом направлении, благополучно достиг границы.
Партия А. ЛаметаПосле того, как собрание решило, именно, что его декреты не требовали в настоящее время согласия короля, посланы были три депутата сопровождать поезд короля и занять место в его дорожной карете. Можно себе вообразить приятности этого путешествия. В Париже, куда король прибыл 25-го, после четырех ужасных дней, он был принят молчанием громадного стечения народа, привлеченного небывалым зрелищем, и караул так строго охранял его, что он действительно мог считать себя узником. Между тем радикальная партия, добивавшаяся регентства, не устояла, и к престолу приблизилась в противовес ей «партия Ламетт», желавшая сохранения королевского достоинства. Настала минута, когда из демагогов нетрудно было попасть в министры. Барнав, один из главных комиссаров, сопровождавших королевскую карету, остроумный и оживленный молодой человек, вошел в соглашение с королевой, которой понравился. Советуясь с ним, король давал разумные ответы комиссии, которая его выслушивала и допрашивала, следствием чего было возвращение королю его власти, с условием, что он будет признан отрекшимся от престола и преступившим присягу конституции, если с войском пойдет против народа или допустит, чтобы другие действовали его именем; в таком случае он будет ответствен, как простой гражданин.
