П. Демезон - Записки о Бухарском ханстве
Подарки, предназначенные кушбеги, мне привезли вечером, и на следующий день я понес их ему. Как и в прошлый раз меня сопровождал Гадигар-бек. Я вошел в большую комнату, где был встречен Мирзой Закария, доверенным человеком кушбеги. Двое слуг стояли в дверях. Вдоль одной из стен были положены узкие ковры, на них, как я догадался, и следовало положить подарки. Принесли большой сундук, где лежали подарки, и его уже хотели открыть, когда в комнату поспешно вошел человек, являвшийся, как я позднее узнал, одним из ханских телохранителей, и хриплым голосом что-то сказал поднявшемуся сразу со своего места Мирзе Закария. Все, казалось, были ошеломлены. Сундук унесли, ковер убрали, и несколько минут спустя меня пригласили пройти к кушбеги. Хан узнал, что во дворец доставлены подарки и приказал, чтобы они были немедленно принесены к нему.
Я застал кушбеги, окруженного несколькими людьми, сидящим перед сандалом. Мы приветствовали друг друга. «Аббас-Мирза умер в Мешхеде», — сказал он, пристально глядя на меня. «Все мы принадлежим господу, — отвечал я спокойно, — и все мы рано или поздно к нему возвращаемся». Позже я узнал, почему он так внезапно сообщил мне весть о смерти Аббаса-Мирзы. Ему уже было известно, что я получил от своего начальства приказ собрать сведения о военных действиях Аббаса-Мирзы в Хорасане, куда я также должен был отправиться и, если представится возможность, встретиться с самим Аббасом-Мирзой. Кушбеги стал спрашивать меня о количестве находящихся в России войск и прежде всего — о войсках, расположенных в Оренбурге. В комнату вошел бекбаши мухараджи (командир ханской гвардии), богато одетый, с большим кинжалом за поясом, и передал кушбеги сложенное по-европейски письмо — то самое (я узнал его), которое привез я. Накануне кушбеги передал письмо, вероятно и не распечатывая, хану. Казалось, он только сейчас, впервые, увидел его и обратил на него внимание. Несколько минут спустя некий поляк, раб и оружейный мастер кушбеги, принес в комнату капсюльное ружье— один из подарков, предназначенных кушбеги. «Хан просил меня узнать, каким образом надо стрелять из этого ружья. Ведь у него нет ни кремня, ни полки для пороха. Некоторые бухарские купцы четыре или пять лет назад тоже привозили капсюльные пистолеты. Но они, кажется, были похищены». (Если эти пистолеты попали в руки кушбеги или таможенников, то уж те, конечно, знают, как их можно припрятать). Кушбеги живо схватил ружье. Сначала он со вниманием рассматривал его, а потом, смеясь, сказал своему оружейнику: «Да!.. Займись им, тебе наверное никогда не приходилось держать подобное оружие». «Это разновидность фитильного ружья», — ответил, нисколько не смущаясь, оружейник. Поляк этот после многих лет службы у кушбеги довольно свободно говорил по-узбекски и по-персидски. Как и остальные невольники в Бухарии, он должен был все дни работать на своего господина, зачастую оставлявшего его даже без хлеба. Когда я дал необходимые пояснения, кушбеги попросил меня показать ему, как пользоваться капсюлем и хотел, чтобы я испробовал один. Я предупредил, что порох, вспыхивая, производит довольно сильный грохот. «Все равно, — сказал кушбеги, — ведь мы находимся у себя дома». Опыт был повторен несколько раз к огромному удовольствию зрителей. Кушбеги доставил себе удовольствие лично комментировать мои Действия всем, кто пришел к нему, привлеченный шумом. «Ты хорошо понял все? — сказал он в конце концов оружейнику. — Отнеси ружье к эмиру-хазрету, но предупреди его, чтобы он был поосторожнее. Тамаша бе кюнед — пусть позабавится!». Невольник ушел. Кушбеги снова сделался угрюмым и задумчивым, молчали и все присутствующие. Через несколько минут я испросил позволения удалиться и вышел от него, не надеясь вновь увидеть его вскоре, ибо он отпустил меня, не попрощавшись и не сказав, что мы увидимся снова. Но немногим более чем через две недели кушбеги опять пригласил меня к себе.
Я постоянно был окружен людьми, шпионившими за мною и следившими за каждым моим шагом. Узбеки были даже настолько неделикатны, что хотели, чтобы мой слуга на ночь ложился в моей комнате. Но я решительно был против, и в этом отношении меня оставили в покое.
Погода была все время очень плохой. Снег и дождь шли почти беспрерывно. Черная жидкая грязь покрывала все улицы и площади. Лошади и повозки буквально плыли в этих разлившихся озерах грязи. Бедные прохожие с трудом передвигались вдоль домов, цепляясь за стены, забегая словно в убежище в лавки и в открытые двери домов, перепрыгивая на какой-нибудь камушек или кусочек доски, чтобы не свалиться в лужу. Ссоры всадников и прохожих, взаимно и очень щедро обливающих друг друга как грязью, так и бранью… Это было уже довольно давно, чтобы припомнить в подробностях всю эту прелесть, эту полную неги и веселья Бухару, чье описание я встретил недавно в одной английской книжке. Время для прогулок было неподходящее, и я оставался дома. Я узнал, что караван, с которым кушбеги хотел отправить меня, будет готов не ранее конца февраля. У меня было еще много времени, и я попытался получше узнать нрав моего хозяина [36] и добиться его доверия. Каждый день он виделся с кушбеги, наверно, рассказывая ему обо всем, что я делал и говорил.
Гадигар-бек — человек лет сорока, грубый и невежественный. Крайне преисполнен самолюбия и презрения к бухарцам-таджикам; высокомерен оттого, что находится в родственных отношениях с кушбеги, женатым на его сестре, и оттого, что легко сумел добиться успеха, проделав однажды на таможне какую-то выгодную для кушбеги махинацию. Он был необыкновенный чревоугодник и скупец. Например, никогда почти не пил чаю у себя дома, а уж тем более с сахаром. «Мое здоровье, — говорил он, — не позволяет мне часто пить чай». Но в гостях он никогда не выпивал меньше пяти-шести чашек сразу, что делал к тому же раза по два-три в день. Но особенно Гадигар-бек не мог скрыть своей ненависти к одному бухарцу-таджику — Мирзе Закария. Когда-то тот был рядовым бедным торговцем. Но благодаря своей наглости и услужливости, совершив множество подлостей, смог войти в доверие к кушбеги, добиться его милости и получить место начальника таможен — уже это было немалой удачей. Хотя Мирза Закария не имел чина (ибо таджик почти никогда не может его получить), он тем не менее пользовался определенными милостями при дворе. Как советник кушбеги и его доверенное лицо, он принимал участие в политических делах и даже несколько раз получал аудиенцию у хана. Равным образом Мирзу Закария ненавидели и многие другие вельможи-узбеки. Но они все-таки боялись его и старались ему угодить. Таким человеком был Мирза Закария. Быть может у меня еще будет случай рассказать о нем в дальнейшем.
Гадигар-бек занимался торговлей, имел приказчиков, обязанные доставлять его товары в различные уголки России и Туркестана. Он следовал примеру тех узбеков, не очень богатых, которые, утром съездив на поклон к хану, возвращаются в свои караван-сараи и не занимаются ничем, кроме своих тканей и своего хлопка. Мой хозяин тщательнейшим образом исполнял все религиозные обряды. Мы вместе совершали молитвы, затем беседовали о его делах. Его визиты ко мне становились день ото дня все более частыми. Однажды вечером он сообщил, что кушбеги, возможно, пошлет со мной посланника в Россию. Я почувствовал, что он желает быть этим посланником, надеясь в таком случае провезти в Россию беспошлинно несколько шалей. Я польстил ему, сказав, что мне доставит удовольствие выполнить ту же роль для него в России, какую он выполнил для меня в Бухаре. В результате я внушил ему еще большее доверие к себе, а в довершение всего несколько сделанных мною подарков окончательно расположили его ко мне. В итоге за мною меньше следили, лучше ухаживали, и я всегда находился в курсе происходящего в городе и при дворе. Как-то Гадигар-бек дал мне понять, что являясь гостем кушбеги, я не могу искать новых знакомств в Бухаре, не обидев его. Я поблагодарил его за предупреждение. Ниже я расскажу Вашему превосходительству об однюм очень интересном знакомстве — с главой духовенства, шейх-уль-исламом ишаном [37] Султан-ханом.
Вот уже несколько недель я находился в Бухаре, а мне все еще не удавалось найти киргиза, которому можно было поручить доставить мое письмо в Россию. Зима стояла суровая, бураны были страшные и частые, дороги — небезопасны (в Бухаре говорили тогда о грабежах, совершаемых киргизами, пришедшими из Туркестана). Мне называли нереальные цены и ставили условия еще более невозможные. Тому, кто взялся бы доставить письмо, я должен был, например, заплатить сразу 100 тилла (1500 рублей) и, кроме того, доверяя кому-либо письмо, мне оставалось полагаться на божью милость, чтобы оно было доставлено. Помимо всего я должен был предоставить гонцу две лошади, бестолку истратив пять или даже шесть сотен рублей. В конце концов 26 февраля я нашел все-таки киргиза, согласившегося отправиться с моим поручением. Я отослал его тотчас же, но мне не повезло. Двенадцать дней спустя он вернулся обратно. Он рассказал мне, что на расстоянии трех дней пути от Бухары ему повстречались киргизы рода жапас. Увидев его верхом на хорошей лошади, они бросились на него, ранили и ограбили. Письмо мое было тотчас сожжено вместе с другими письмами из Бухары, среди которых было и письмо доктора Хонигбергера. Пробыв два дня в плену, киргиз пешком вернулся в Бухару. Показывая мне довольно глубокую рану, он сказал: «Так меня ранили пикой». Доктор Хонигбергер и медик из Бухары осмотрели рану и пришли к заключению, что киргиз действительно говорил правду. Я вынужден был поверить, несмотря на все мои сомнения в правдивости этой истории. Не был ли сам кушбеги причастен к этому делу?
