Станислав Куняев - Огонь под пеплом (Дело сибирской бригады)
Обзор книги Станислав Куняев - Огонь под пеплом (Дело сибирской бригады)
Куняев Станислав
Огонь под пеплом (Дело 'сибирской бригады')
СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ
Огонь под пеплом
Дело "сибирской бригады"
Поиски уголовных дел. заведенных ЧК - ОГПУ - НКВД на крестьянских поэтов, близких Есенину и есенинскому окружению, вывели меня к самому младшему наследнику есенинской традиции - Павлу Васильеву, и тут неожиданно на столе появилось дело № 577559, или так называемое "Дело Сибирской бригады".
В марте - апреле 1932 года в ближнем Подмосковье - в Кунцеве, Салтыковке, Тайнинке - были арестованы шестеро молодых русских писателей: Николай Анов, Евгений Забелин, Леонид Мартынов, Сергей Марков, Павел Васильев и Лев Черноморцев. Все ордера были подписаны шефом тайной полиции Генрихом Ягодой, что уже свидетельствует о значительности проведенной акции. Это, пожалуй, было одно из самых крупных коллективных писательских дел задолго до 1937 года и потому представляет особый интерес для историков и литературоведов. Конечно, они не были поэтами есенинской школы - скорее, им был ближе Николай Гумилев, ранний Николай Тихонов, ранний Александр Прокофьев. Примечательны, фотографии молодых поэтов, сохранившиеся в деле: профиль-анфас, избитые, скуластые, небритые лица, всклокоченные волосы, косоворотки, расстегнутые воротники, на обшлагах пиджаков и пальто тюремные литеры, но больше всего поражают взгляды- недоумевающие, измученные, потухшие...
Обвинение у всех стандартное: "изобличается в том, что состоял в контрреволюционной группировке литераторов "Сибиряки", писал контрреволюционные произведения и декламировал их как среди группы, так и среди знакомых".
По отношению ко всем до суда избрана одна и та же мера пресечения: "Содержание под стражей во внутреннем изоляторе".
Им в то время было по 25-27 лет. Старшему - Николаю Анову - 37, младшему - Павлу Васильеву - 21 год. У всех конфискованы при аресте рукописи, переписка, записные книжки, просто книги, пишущие машинки.
Прежде чем начать публикацию документов, протоколов допросов, стихотворений и писем, обнаруженных в делах, я позволю себе небольшое мемуарное отступление.
Троих поэтов из "Сибирской бригады" года** я знал лично - Леонида Мартынова, Сергея Маркова и Льва Черноморцева.
______________
** Так напечатано.- Ю. Ш.
И, однако, странное дело! Все они жили в Москве, но в разговорах со мной ни один из них (а у Мартынова я бывал довольно часто) не рассказал и не вспомнил о делах давно минувших дней - о Николае Анове, о Евгении Забелине, о культе Колчака, которым они жили, о своих ссылках на русский Север и в Среднюю Азию. И, как мне кажется, даже друг о друге они, подельники, не любили вспоминать. Может быть, они знали, кто и что говорил друг о друге на допросах и что писали они в показаниях? Но кроме них, сегодня уже ушедших из жизни, никто не имеет права делать какие-нибудь выводы или заключения о предательстве, о наговорах, о желании облегчить свою участь. Да и впрямую подобных выводов из документов сделать-то нельзя... Остается мне только вспомнить, что за Львом Черноморцевым - маленьким, худеньким старичком-подростком, с глубоко впавшими щеками и глазницами, тянулась какая-то дурная слава, но нам в то время было неинтересно, что там у них произошло в допотопные времена. Помнится только, что поэты старшего поколения - Смеляков, Поделков, Яшин - сторонились этого человека, и каким-то образом их отношение к нему передавалось нам. Помню, как-то при выходе из ЦДЛ он, пьяненький, догнал меня, схватил за рукав, глядя в глаза, что-то пытался рассказать о своей судьбе, но я со смутной брезгливостью сам не знаю почему прервал его исповедь и, спасаясь от неприятных откровенностей, вот-вот готовых излиться из его впалого рта, вскочил в первую попавшуюся машину, оставив маленькую фигурку одну на ночной пустынной площади Восстания. Сейчас я жалею об этом по разным причинам.
Благополучнее всех сложилась из этой бригады судьба Леонида Мартынова. Он в конце пятидесятых годов стал известным поэтом после сборника "Лукоморье", еще через несколько лет был удостоен Государственной премии, молодые поэты набивались к нему на разговоры, изредка он принимал их у себя дома среди коллекций книг, камней, причудливых корневищ. Хорошо помню его жену Нину Анатольевну, которую, как потом я узнал, Леонид Мартынов нашел в ссылке на вологодской земле. О чем мы только не разговаривали с ним - о пятнах на Солнце, о метафизике древнего Египта, о терроре Французской революции,- и ни разу он не вспомнил о своих лишениях, о "памирцах", "сибиряках", Вологде, Средней Азии. Лишь из строчки одного из лучших его стихотворений - "Тишина" можно было кое о чем догадываться: "ОГПУ - наш вдумчивый биограф".
Да. Листаешь дело и видишь - действительно, вдумчивый. Читаю протоколы допросов Мартынова, и многое, непонятное тогда, становится мне понятным; и почему его книга мемуаров называется "Воздушные фрегаты", и почему в этой книге нет ни слова об аресте 1932 г., ни слова о друзьях П. Васильеве, С. Маркове, Е. Забелине - и откуда (видимо, чувство страха владело поэтом до конца), его равнодушие или даже холодное безразличие к крестьянской жизни. Оно мне всегда претило, а с другой стороны, привлекала и завораживала страсть к изображению сильных, мощных, энергичных натур, с пафосом созданных им в книге предвоенных поэм. Супермен, русский конквистадор, сибиряк... "Не упрекай сибиряка, что у него в кармане нож, ведь он на русского похож, как барс похож на барсука"... Строки, восхищавшие меня тридцать лет тому назад, становятся мне до конца понятными лишь после прочтения протоколов допросов Леонида Николаевича Мартынова. Как и его своеобразный футуризм, и социальный оптимизм, и некая органически присущая ему "советскость", замешанная на демонстративном новаторстве, что в конце концов сделало его в какой-то степени официальным поэтом, с поправками на причуды формотворчества и демонстративного интеллектуализма.
Читая размышления Леонида Мартынова о судьбах Сибири, о ее возможной самостоятельности, о развитии на ее просторах мощного русского предпринимательства, можно только подивиться тому, что эти мысли 60-летней давности столь популярны ныне в умах и деяниях нынешних сибиряков.
Надо сказать, что в конце 20-х годов все эти поэты встретились в Новосибирске, где называли себя "памирцами". Но идеологическое давление со стороны партийных и партийно-литературных кругов вытеснило их из Новосибирска, они вскоре переехали в Москву и сплотились в столице в "Сибирскую бригаду".
I
Из протокола допроса Леонида Мартынова. 17.3. 1932 г.
"Возродилась наша антисоветская группа осенью 1931 г. На собраниях этой группы я был несколько раз, знаю, что и без меня собирались, так как я часто бывал в отъездах. На собраниях этой группы мы обсуждали произведения членов нашей группы, а также обсуждали ряд политических вопросов и читали советские и контрреволюционные стихи (не для печати). В частности, я читал стихи о Колчаке, о колчаковском поэте Маслове, а также читал стихи Маслова. Привожу отдельные четверостишия из этих произведений.
КОЛЧАКУ
Померк багровый свет заката,
громада туч росла вдали,
когда воздушные фрегаты **
______________
* * Отсюда Л. Мартынов и взял название книги своих мемуаров, изданных в 1974 г.
над этим городом прошли.
Их паруса поникли в штиле,
не трепетали вымпела:
"Друзья, откуда вы приплыли,
какая буря привела?"
И через рупор отвечали
таинственные моряки:
"О потонувшем адмирале
не зря вещали старики".
Я помню рейд республиканца:
"Колчак, сдавай оружье нам!"
Но адмирал спешит на шканцы
оружье подарить волнам.
И море страшно голубое,
жить, умереть - не все ль одно!
Лети, оружье золотое,
лети, блестящее, на дно.
Дальше речь идет о приезде Колчака в Сибирь. Его борьба и гибель в снежном море.
Марков читал в группе свои стихи "Адмирал Колчак". Припоминаю отдельные строфы...
Читал также Забелин о Колчаке, но его стихов я не запомнил.
С весны 1931 года наша группа переместилась в общество краеведов.
Записано с моих слов верно и мною прочитано.
Л. Мартынов".
Из протокола допроса от 4.4.1932 года
"Основным и определяющим в моем мировоззрении - это анархоиндивидуализм. Идеальным типом человека, моим героем был сильный человек, представитель той породы "засухо" и "морозоустойчивых" людей, о которых я говорил в своих предыдущих показаниях и прообраз которого дан в моих произведениях. Естественно поэтому, что основным мотивом моего творчества было оромантизирование сильной, руководимой в своих действиях индивидуальными мотивами личности, где бы я ее ни находил. Идя по этой линии, я неизбежно приходил к романтизированию такого вредного - в особенности в настоящий период - социального типа, как летуна, при анализе образа которого я выпячивал глубоко индивидуальные мотивы, оправдывающие их антиобщественные действия. В основе этих мотивов я усматривал протест раскрепощающейся личности против векового рабства.
