Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
«Стая вытянулась за тройкой огромным полумесяцем, концы которого грозили сомкнуться перед лошадьми. Ее численность возрастала с такой скоростью, что казалось, будто волки являлись из-под земли. (…)
Поросенка давно уже втянули обратно в сани, чтобы его вопли не разжигали азарта голодного зверья.
Огонь продолжался, хотя добрую половину боеприпасов уже израсходовали. Оставалось лишь на пару сотен выстрелов, а волков, преследующих тройку, сбежалось несколько тысяч.
Концы полумесяца неумолимо сближались, угрожая сомкнуться вокруг саней, лошадей и охотников. Если бы хоть одна лошадь упала, все было бы кончено; от испуганных рысаков валил пар, они неслись вперед громадными скачками.
— Что ты думаешь об этом, Иван? — спросил князь у кучера.
— Я думаю, наши дела не больно-то хороши, князь.
— Боишься?
— Черти попробовали крови, и, чем больше вы будете стрелять, тем больше их будет.
— Ну, и что ты предлагаешь?
— Ежели позволите, князь, я отпущу вожжи.
— А ты в лошадях уверен?
— Я отвечаю за них.
— А за нас?
Кучер не сказал ничего, видно, не хотел бросать слов на ветер. Он направил лошадей к дому и отпустил вожжи. Благородные животные, от которых, казалось, уже нечего ожидать, так они были измучены, удвоили скорость, подстегиваемые ужасом. Расстояние до дома стремительно сокращалось. Кучер подбодрил их резким свистом в тот момент, когда сани приблизились к тонкому рогу волчьего полумесяца. Волки расступились. Охотники не скрывали своей радости.
— Ради Бога, не стреляйте больше, поберегите свою жизнь! — крикнул Иван.
Его послушались.
Волки, удивленные этим неожиданным маневром, на минуту остановились в нерешительности. За эту минуту тройка пролетела версту. Когда звери кинулись в погоню, было уже поздно: они не смогли догнать упряжку.
Четверть часа спустя охотники уже находились невдалеке от дома» (Там же).
Вот такие особенности национальной охоты…
Глава пятнадцатая
Вот так и пишется история
Эти слова произносит Мольер в пьесе «Молодость Людовика XIV». Перепуганные наличием таинственного конфидента придворные гадают: кто бы это мог быть? Придворный летописец Данжо в отчаянии, что не может показать свою осведомленность и внести имя столь значительной личности в дворцовые анналы. В самой последней сцене пьесы Людовик, который уже повзрослел настолько, что научился самостоятельно вершить государственные дела, решает вознаградить Мольера за добрый совет и дарует ему патент на открытие театра. Он демонстративно усаживает Мольера за свой стол, приведя этим в замешательство презирающих «комедианта» придворных.
«Король. Господа, вы видите, я завтракаю с господином Мольером, вместе с которым мой камердинер Бонтан не пожелал стелить мне постель, найдя, что он недостаточно родовит.
Монгла. Государь, Его Величество Людовик XIII издал эдикт, запрещающий попрекать актера его ремеслом.
Король. Согласитесь, господа, что я соблюдаю этот эдикт. (Встает.)
(…)
Данжо (в стороне записывает в книжку). «Конфидентом короля был господин Мольер».
Мольер (расслышав его). Вот так и пишется история» (Действие V, XIX).
Поверхностное суждение Данжо вписано в летопись, оно стало историческим свидетельством. Потомки могут вписать еще одну страницу в биографию Мольера и привести в доказательство участия драматурга в становлении власти Людовика XIV все новые и новые документы, интерпретация которых допускает, хотя и с натяжкой, подобное толкование. И вот уже Мольер становится политическим деятелем, хитрым соглядатаем и советником короля. А все из-за того, что несчастный Данжо что-то неправильно понял, но не мог допустить, чтобы его посчитали некомпетентным.
Возможно такое развитие событий? А почему бы и нет? Как пишет Юкио Мисима в романе «Жажда любви», «слухи бывают последовательными чаще, чем факты; а факты склонны придерживаться слухов, опирающихся на вымысел». Вот так и пишется история! Разве одни и те же события не получают порой прямо противоположную интерпретацию в устах весьма уважаемых, но по-разному смотрящих на мир историков? Например, один французский историк вскоре после Второй мировой войны успешно и убедительно защищает диссертацию на тему «Искусство искажения истории в «Записках Цезаря»»,[125] а другой не менее уважаемый французский историк уже в наши дни анализирует и восхваляет деяния Цезаря, подтверждая сказанное теми же цитатами из тех же «Записок».[126]
Факт — вещь хоть и упрямая, но не незыблемая. В том числе и факт исторический. Меняется концепция — меняется лицо факта, а то и сам он ставится под вопрос: а был ли факт? И как тогда пишется история?
Итак, мы вплотную подошли к болезненному для многих и неоднозначно решаемому вопросу: можно ли считать серьезной работу Дюма с историческим материалом? Можно ли считать его романы о прошлых веках историческими или они только приключенческие, авантюрные, а история играет в них лишь роль размытого фона? Правда ли, что Дюма «перевирает» историю в угоду яркости действия и закрученности интриги?
В течение многих лет на последний вопрос давали положительный ответ Оно и понятно: разве «писатель второго ряда» может серьезно относиться к чему бы то ни было, в том числе к истории?
Какие доказательства приводились теми, кто настаивал на подобной точке зрения?
Во-первых, путаница с датами в некоторых произведениях писателя. В качестве наиболее ярких примеров обычно приводят ошибочную датировку осады Ла-Рошели в «Трех мушкетерах», «притягивание» отдельных событий друг к другу, например, сближение даты смерти герцога Анжуйского с Фламандским походом («Сорок пять»), продление жизни д’Артаньяна, который вряд ли мог участвовать в интриге с подвесками, потому что тогда еще был мальчишкой.
Во-вторых, выбор той версии развития событий, которая ярче и, соответственно, «литературнее» других, зачастую более обоснованных. Например, трактовка Железной Маски как брата-близнеца Людовика XIV.
В-третьих, изменение судьбы исторических персонажей вопреки документальным данным. Например, гибель главного ловчего Монсоро от руки Бюсси в то время как реальный Монсоро, избавившись от любовника жены, прожил долгую жизнь.
В-четвертых, недостаточное внимание к движущим силам истории, сведение ее к интриге заинтересованных лиц. По словам А. Моруа, Дюма «ввел в повествование второстепенных персонажей, вызванных к жизни им самим, и объяснял поступками этих неизвестных все великие исторические события. (…) История низводится до уровня любимых и знакомых персонажей и тем самым до уровня читателя».[127]
Ох, уж эта страсть делить жизнь на уровни и желание непременно оставаться на том из них, который люди «серьезные» считают самым высоким! А уж уровень читателя романов Дюма — это явно нечто несерьезное.
Впрочем, против исторических романов Дюма могла настраивать почему-то укоренившаяся в литературоведении уверенность в том, что главная движущая сила его сюжетов — случайность. Тогда История действительно ни при чем. Однако мы уже убедились, что случайность у Дюма — лишь резерв, находящийся в руках Провидения. А Провидение хоть и не числится обычно современной наукой среди движущих сил Истории, но тем не менее означает определенную философскую позицию, с которой нельзя не считаться.
Впрочем, Провидение — это наиболее общая движущая сила жизни и истории, и нельзя сказать, чтобы Дюма не интересовали движущие силы более частного порядка, например, силы социальные. Чего стоит хотя бы такое утверждение о роли буржуазии в революции, вложенное в уста одного из героев романа «Инженю»:
«Буржуа поможет народу подорвать устои тронов, разбить гербы, сжечь дворянские грамоты; более сильный, чем народ, этот буржуа вскарабкается по приставным лестницам, чтобы соскабливать со стен королевские лилии и выковыривать жемчуг из корон; но буржуа, разрушив все, снова начнет все восстанавливать: он присвоит себе геральдические символы, отнятые у дворян; он превратит в гербы вывески своих лавок: красный лев заменит пурпурного и белый крест появится на месте серебряного! На месте аристократии, знати и монархии вырастет буржуазия; буржуа станет аристократом, буржуа станет вельможей, буржуа станет королем» («Инженю», LIV).
А вот в том же романе речь идет о том, как в предреволюционный 1788 год урезались права рабочего класса:
«С этого времени и возник… рабочий вопрос, снова вставший в 1848 году; буржуа, торговцы, все самые разные люди, кто дает работу пролетарию, утверждали, будто этот строптивый пролетарий, преисполненный дурных намерений, не желает жить на пятнадцать су, на что тот бесхитростно отвечал: «Это не потому, что я не хочу, а потому, что не могу».
