Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
Вдруг, в тот момент, когда он споткнулся о пень, скрытый под тонким слоем сухой листвы, один из загонщиков крикнул: «лоо». Этот крик был немедленно повторен всеми загонщиками, и грохнули ружья.
Лоо! — это охотничий термин, которым охотники предупреждают друг друга о присутствии кабана, и он понятен всем, но для Пелюша все это было китайской грамотой.
Поэтому этот крик лишь слегка насторожил его, и он продолжал прокладывать себе путь. Но сделав десять шагов, цветочник внезапно остановился: до его ушей одновременно долетели три звука.
Первым было одно из тех резких, продолжительных посвистываний, которые, раз услышав, уже невозможно забыть.
Вторым — звук выстрела.
Третьим — сухой треск молодого дерева толщиной в руку, которое пуля переломила пополам в шести футах от лица цветочника.
Пелюш в один миг понял, что стреляли в него, и, осознав мудрость советов Мадлена, тотчас же обрел способность идти по лесу, какую уже отчаялся когда-либо выработать. Менее чем за полминуты, продираясь сквозь чащу, пригибая к земле молодую поросль, вытягивая ноги из топкой почвы, он оказался в пятидесяти метрах от этого опасного места. (…)
Вдруг Пелюш услышал в чаще ужасающий шум. Это был треск ломающихся, сминающихся, скручивающихся ветвей под тяжестью невидимого животного. Вершины молодых деревьев качались, когда рядом проходил этот зверь, величина которого и вес должны были быть огромны, судя по тому, как сотрясались заросли молодых побегов. И почти в то же мгновение на середине лужайки, куда пристально всматривался Пелюш, появился громадный рыжевато-черный зверь. Шкура его была покрыта пятнами болотной грязи, шерсть на хребте стояла торчком, словно грива у лошади в античной Греции. Под его густыми бровями блестели маленькие, налитые кровью глаза. Он возник так внезапно, что, казалось, вырос из-под земли.
Пелюш, ожидавший совсем иного, настолько был ошарашен этим явлением, что совершенно позабыл о своем ружье и застыл, широко раскрыв глаза и устремив неподвижный взор на это животное, так мало походившее на диких свиней, образ которых рисовало ему воображение» (Ч. Ill, И).
На беду Пелюша кабан был не один: он как раз сошелся в схватке со знакомым нам псом Фигаро, который, явно не рассчитав свои силы, раззадорил зверя и теперь не знал, куда удрать. Увидев Фигаро, Пелюш вспомнил о заплаченных за него ста франках и неумело выстрелил.
«Прежде чем легкие облачка дыма рассеялись, Пелюш, поднятый мощным ударом, взлетел в воздух, описал короткую параболу над порослью молодняка и упал совершенно растерзанный и разбитый на землю.
Увы! Ему не хватило времени, чтобы связать воедино хотя бы две мысли; с ожесточенностью, которая порой характерна для его племени, не обращая ни малейшего внимания на тщетный лай Фигаро, кабан вновь напал на своего поверженного противника и врезался ему в ногу сокрушительным ударом рыла. (…)
Благодаря случайности, которая показалась бы невероятной, если бы случайность можно было поймать с поличным и если бы она сама не взяла на себя труд оправдаться, клык кабана с силой вонзился в одну из застежек гетры. Пряжку тут же срезало, будто ножом, однако это спасло ногу обладателя гетр.
Животное явно намеревалось вернуться и нанести новый удар противнику, но в течение нескольких секунд кожа гетры и металл застежки, зацепившиеся за клык кабана, выдерживая яростные сотрясения, не давали ему освободиться. И этих нескольких секунд хватило, чтобы подготовить этой сцене совсем другую развязку, отличную от представлявшейся уже неизбежной.
Фигаро, очевидно, не желавший отставать в великодушии от своего патрона… запрыгнул на холку кабана и яростно вцепился в его ухо. Вдруг в двадцати шагах от полянки в зарослях послышался голос Мадлена, который кричал, задыхаясь, прерывающимся голосом:
— Не двигайся, Пелюш! Во имя твоей дочери заклинаю, не двигайся!
Но Пелюш вовсе и не думал двигаться: он был без сознания.
Мадлен долго целился и наконец выстрелил. Однако волнение сделало его руку менее твердой, пуля, пролетев немного ниже, лишь раздробила кабану лопатку. Животное, одним прыжком отделавшись от Фигаро, с яростью бросилось на нового противника. Но Мадлену на этот раз приходилось опасаться и дрожать лишь за себя, а потому он не дрожал вовсе. Спокойно, и даже не сходя с места, он послал вторую пулю прямо в морду твари. Она вошла в глаз, и смерть была почти мгновенной; кабан упал на колени, пошатался и завалился на бок, чтобы больше никогда не встать» (Там же).
Все хорошо, что хорошо кончается. И Пелюш, оставшись цел, все-таки получил хороший урок. Но думаете, это излечило его от самодовольства? Нет, этот недуг так легко не проходит. Едва придя в себя, Пелюш счел себя героем дня и, увидев кабанью тушу, воскликнул: «Я знал, что уложил его наповал! Какой экземпляр, господа, какой великолепный экземпляр! Безусловно, я не стану есть его голову, я велю набить ее соломой».
Самодовольному Пелюшу сильно повезло: его друг Мадлен, не желая допускать повторения ситуации, ни на минуту не отходил от горе-охотника, стрелял одновременно с ним, и стоит ли удивляться тому, что Пелюшу стало казаться, будто он стреляет без промаха…
Охота, тем более опасная охота на кабана, отлично выявляет характер ее участников. Вспомним еще одну охоту — королевскую. У королевской охоты есть одна особенность: она не может не быть связана с политикой, тем более если в ходе травли создается драматическая ситуация. Ведь несчастный случай может устранить соперника, может даже полностью изменить положение в стране, если, скажем, несчастный случай произойдет с самим королем. Мы уже знаем, как различные части тела — ухо, глаз, плечо, нос, рот — лишали Францию королей. А вот Карла IX чуть было не подвела нога. Дело было так. Карл охотился со своей свитой в Бонди. Подняли кабана.
«Наступил самый увлекательный момент охоты. Зверь, видимо, решил оказать отчаянное сопротивление. Гончие, разгоряченные трехчасовой гоньбой, подстрекаемые криком и руганью короля, с остервенением накинулись на зверя.
Охотники расположились широким кругом — король впереди всех, за ним герцог Алансонский, вооруженный аркебузой, и Генрих с простым охотничьим ножом. (…)
Кабан, защищаясь, делал чудеса. Штук сорок гончих с визгом нахлынули на него разом, точно накрыв его пестрым ковром, и норовили вцепиться в морщинистую шкуру, покрытую ставшей дыбом щетиной, но зверь каждым ударом своего клыка подбрасывал на десять футов вверх какую-нибудь собаку, которая падала с распоротым животом и, волоча за собой внутренности, снова бросалась в свалку. В это время Карл, всклокоченный, с горящими глазами, пригнувшись к шее лошади, яростно трубил «на драку».
Не прошло и десяти минут, как двадцать собак выбыли из строя.
— Догов! — крикнул король. — Догов!
Выжлятник спустил двух молосских догов, которые ринулись в свалку; расталкивая и опрокидывая все, одетые в кольчуги, они мгновенно проложили себе путь, и каждый впился в кабанье ухо. Кабан, почувствовав на себе догов, щелкнул клыками от ярости и боли. (…)
Королю подали охотничью рогатину со стальным закаленным пером. (…) Взяв рогатину наперевес, он кинулся на кабана, которого два дога держали с такой силой, что он не мог избежать удара. Но, увидав блестящее перо рогатины, зверь отклонился в сторону, и рогатина попала ему не в грудь, а скользнула по лопатке, ударила в камень, к которому прислонился задом зверь, и затупилась. (…)
Король осадил лошадь, как делают ездоки перед прыжком, и отшвырнул уже негодную рогатину. Один охотник хотел подать ему другую, но в это самое мгновение кабан…, опустив голову и щелкая клыками, отвратительный и страшный, налетел на лошадь короля. Карл IX был опытный охотник и предвидел возможность нападения: он поднял лошадь на дыбы, но не рассчитал силы и слишком туго натянул поводья; лошадь от чересчур затянутых удил, а может быть, и от испуга, запрокинулась назад. У всех зрителей вырвался крик ужаса; лошадь упала и придавила королю ногу. (…) Король бросил поводья, левой рукой ухватился за седло, а правой старался вытащить охотничий нож; но, к несчастью, ножны зажало телом короля, и нож не вынимался.
— Кабан! Кабан! — кричал король. — Ко мне, Франсуа! На помощь!
Между тем лошадь, предоставленная самой себе, словно поняв грозившую ее хозяину опасность, напрягла все мускулы и уже поднялась на три ноги, но в ту же минуту Генрих Наваррский увидал, как герцог Франсуа, услыхав призыв своего брата, страшно побледнел, приложил аркебузу к плечу и выстрелил. Пуля ударила не в кабана, а раздробила колено королевской лошади, и она ткнулась мордой в землю. Кабан бросился на короля и одним ударом клыка распорол ему сапог.
— О-о! — прошептал побелевшими губами герцог Алансонский. — Кажется, королем Франции будет герцог Анжуйский, а королем Польши — я.
