Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
„Но на этот раз в рыжеватом дыме небосклона, в неясных далях города слышался какой-то глухой грохот, словно то близился конец мира“.
* * *Работу над романом „Разгром“ Эмиль Золя начал через двадцать лет после франко-прусской войны, в ходе которой Империя Луи Бонапарта „распалась, как карточный домик“. Подводя итог законченному периоду социальной истории, писатель в предпоследнем романе серии дал подлинный ее финал, грозный и трагический. Разгром под Седаном он поставил в связь с глубочайшим кризисом Империи и расценил его как завершающий момент в крушении общественной системы, не имеющей никакого исторического оправдания, очень четко отделяя политических авантюристов, виновных и в развязывании и в исходе войны, от тех французов, в которых воплощена слава и честь нации.
„Что я хочу сделать? Прежде всего рассказать правду об ужасной катастрофе, от которой чуть не погибла Франция“. Это нелегко, „потому что существуют вопиющие факты, непереносимые для нашей гордости“, — писал Золя Ван Сантен Кольфу в сентябре 1891 года[234]. Но существование фактов такого рода — не единственная трудность для художника, желающего достигнуть правды в романе о войне. Ему предстоит передать, говоря словами М. Горького, картины „безумной работы самоистребления и уничтожения культуры“[235] — непосредственные факты войны.
Анри Барбюс в цитированной выше книге, посвященной Золя, высказал важную теоретическую мысль о значении „правильной перспективы целого“ для уяснения смысла отдельного явления: „…описание ужасов войны без ясной общей точки зрения может возбуждать националистические чувства так же, как и пацифистские… Предоставим говорить фактам…. но по крайней мере представим их в правильной перспективе“[236]. Однако применение этой бесспорно глубокой и интересной мысли в конкретной оценке Барбюсом военной темы у Золя трудно полностью принять. „Общую точку зрения“ автора „Разгрома“, перспективу, в которой представлены факты, А. Барбюс склонен оценивать, основываясь на некоторых публицистических выступлениях Золя (например, в статьях 70-х годов), утверждавшего, что источник войн надо искать в биологических инстинктах человека и что „война такая же мрачная необходимость, как смерть“.
Однако и в публицистике и в литературно-критических работах Золя выдвигал и другие точки зрения, гораздо более устойчивые, подтвержденные художественным творчеством писателя (в „Разгроме“ взгляд на войну как на неизбежное зло, обусловленное законами природы, высказан Морисом и звучит не в духе общей концепции произведения). В этом плане представляет несомненный интерес обстоятельная статья молодого Золя о литературной деятельности эльзасских писателей Э. Эркмана и А. Шатриана, работавших совместно с конца 40-х годов. Особенное значение их творчество приобрело, когда они расширили границы областнической тематики и в середине 60-х годов выступили с серией „Национальных романов“, посвященных истории войн Первой республики и Наполеона I. Официальная критика Второй империи с бешенством о них отзывалась, а чаще — предпочитала замалчивать эти книги, в которых ясно были выражены антибонапартистские, республиканские позиции авторов.
Золя подошел к оценке творчества Эркмана-Шатриана требовательно и объективно. Его не удовлетворяет фрагментарность письма, уровень типизации, поверхностность реализма в ряде их произведений. Но из одиннадцати томов сочинений Эркмана-Шатриана критик решительно выделил четыре последние книги, воскрешающие историческое прошлое —„ту величественную и кровавую эпоху, когда мы изведали небывалые триумфы и бедствия“. Золя и здесь, объединяя Эркмана и Шатриана в одном лице, отмечает черту, ограничивающую реализм автора: „он развертывает перед нами ужасные картины войны и ратует за всеобщий мир; он требует, чтобы крестьянина не отрывали от его плуга, рабочего — от его машины“, но, бросая взгляд „преимущественно на факты“, Эркман-Шатриан „никогда не исследует их причин“, не обращается к „великим историческим процессам высшего порядка“.
Эти строгие суждения молодого критика, касающиеся очень существенных сторон реализма Эркмана-Шатриана, не помешали ему рассмотреть высокие достоинства рецензируемых книг. Эмилю Золя оказался близок взгляд на войну, раскрывающийся в романе „Госпожа Тереза“: „Какой героизм видим мы здесь, какой патриотизм, какие могучие душевные порывы“. Страница истории Первой французской республики, повествующая о кампании в Вогезах зимой 1792–1793 годов, когда французские добровольцы сдерживали натиск австрийских войск, защищая Республику от контрреволюционной коалиции, — роман „Госпожа Тереза“ затрагивал важнейшую проблему, которую заметил и высоко оценил Золя: речь шла о социально-нравственной стороне войны. „Дело происходит в знаменательный час нашей истории, когда другие государства угрожали нашим гражданским установлениям, завоеванным ценой неисчислимых страданий. Защита отечества была тогда святым долгом каждого, война стала священной. Эркман-Шатриан здесь за войну“, — пишет Золя, разделяя взгляд авторов. Республиканские солдаты выказывают в сражениях „самоотверженность и величие духа, ибо они представляют на поле брани свободный народ, еще исполненный энтузиазма и отваги“[237].
В романах „История новобранца 1813 года“ и „Ватерлоо“, рисующих знаменитые сражения без всякой романтизации и задуманных как записки рядового участника войны, стрелка, бывшего часового подмастерья Жозефа Берта, еще яснее проводится разграничение между агрессивными завоевательными походами в чужие земли и защитой родины[238]. К этой мысли авторы подводят и самого Жозефа Берта и его товарищей. Внимание Золя здесь привлечено к картинам неисчислимых бедствий войны, потрясающим „простой неприкрашенной правдой“. Изнурительные походы; госпитали и санитарные повозки; „хмельной угар битвы, страх и ужас отступления“, — обо всем пережитом на полях войны поведал Жозеф Берта в своем „простодушном и грустном повествовании“. Эти книги — „суд солдата над прославленным полководцем…. порой среди мертвецов, на заалевшей от крови скорбной равнине, то тут, то там серым безжизненным призраком возникает Наполеон“.
Эркман и Шатриан показали образ императора с точки зрения мирных простых людей, которым цезаристская завоевательная политика Наполеона I принесла безмерные страдания. Золя оценил этот аспект: „Я не знаю более страстного обвинительного акта войне, чем эти волнующие страницы“[239].
В 60-е годы, когда Вторая империя на пути к разгрому пыталась своей милитаристской политикой отвлечь общественное внимание от внутренних проблем и удержать власть в стране, изображение Эркманом-Шатрианом маршей „великого императора“ как причины национальных бедствий и катастроф отражало оппозиционные настроения, широкое народное возмущение бонапартистским режимом. В этой обстановке „История новобранца 1813 года“ прозвучала как политически злободневное, антимилитаристское произведение. Критик Эмиль Золя, который в своей статье раскрыл и поддержал сильные стороны творчества Эркмана-Шатриана, внес свою долю в разоблачение идеологического оружия Второй империи — культа Наполеона-завоевателя.
Золя воспринимал действительность Империи Луи Наполеона в широком историческом аспекте, охватывая всю династию и оценивая ее роль в судьбах Франции. К проблемам цезаризма и связанных с ним войн он вновь обратился в том же 1865 году, выступив со статьей „Жизнь Юлия Цезаря“, представляющей собой рецензию на издание, первый том которого только что был опубликован за подписью императора Наполеона III.
Двадцатипятилетний автор статьи полемически оценил историческое сочинение Луи-Наполеона, для которого, похоже, „трудилась целая академия“, и отверг главный его тезис. „Моя задача, — писал Луи-Наполеон, — доказать, что Провидение затем призывает таких людей, как Цезарь, Карл Великий, Наполеон, чтобы они предначертали народам пути, по которым им должно следовать, отметили печатью своего гения новую эру и совершили за несколько лет труд нескольких веков“.
За тремя этими фигурами явственно намечалась четвертая — сам Луи-Наполеон, чья книга — откровенный панегирик личной власти — должна была стать обосновашем деспотического режима и, оправдывая уничтожение Цезарем республики, внушить французам XIX века мысль о необходимости склониться перед диктатурой: „Когда свобода препятствует прогрессу, она должна исчезнуть“. Но Золя отказывается считать прогрессом эпохи, изобилующие кровавыми войнами, отказывается признавать провиденциальную миссию названных исторических деятелей: „Я не верю в посланцев неба, приходящих на нашу грешную землю с такой миссией, которая требует кровопролития… Не может посланец небес держать в руке меч“. Сказанное мог бы принять на свой счет и сам историк — Луи-Наполеон. Ко времени публикации его труда он располагал военным опытом не только дяди своего, который, как писал Ленин, „создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных, жизнеспособных, национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские…“[240]. При Луи-Наполеоне Франция в 50—60-х годах участвовала в Крымской войне, войне против Австрии, в нескольких захватнических экспедициях на Восток… И Золя решительно отклоняет демагогические фразы Луи-Наполеона о счастье народов, которым довелось выполнять волю великих завоевателей: „Здесь имеет место очевидное заблуждение. На протяжении всей истории народы никогда не понимали завоевателей и шли за ними лишь до поры до времени; в конце концов они их отвергали и восставали против них“[241].
