Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели
Любопытно сопоставить с этими признаниями заметки В. В. Розанова. Он принадлежал уже к следующему поколению — в те годы, когда Степанова–Бородина встречалась с Некрасовым как сотрудница "С. — Петербургских ведомостей", будущий парадоксалист только заканчивал гимназию. Вспоминая это время, Розанов пишет: "В 1875—1878 гг. Некрасов не только заслонил Пушкина, но до некоторой степени заслонил и всю русскую литературу". Розанов замечает не только темы Некрасова и его направление (это видели все), но и стиль поэта, его стихи. "Одною из причин широкой и необыкновенно ранней усвояемости Некрасова было то, что он называет вещи необыкновенно широкими именами, говорит схемами, категориями, именно так, как говорит толпа, улица, говорит простонародье и говорят дети". И чуть дальше: "Отчего Некрасов мне, да и всем, кого я знавал, становился с первого знакомства "родным"? Оттого, что он завязывал связь с ущемленным у нас, с болеющим, страдальческим и загнанным! Это было наше демократическое чувство и социальное положение. Все мы, уже в качестве учеников, были "под прессом". Как члены семьи, мы были тоже "под прессом"".
Розанов подчеркивает особый характер любви Некрасова к народу, выразившийся в тоне его стихов. "У Некрасова заговорил сам народ, точнее — поэт сам, лично заговорил, как русский простолюдин, языком, прибаутками, юмором крестьянина, рабочего, наборщика, солдата и проч." Некрасов, по Розанову, "был настоящим основателем демократической русской литературы"; противопоставляя поэта Григоровичу и Тургеневу ("они относились к крестьянину как к свежему полю наблюдений и живописи"), критик предпочитает "естественное сочувствие к положению народа" Некрасова, любившего русского простолюдина "кровно", "как себя или своего"[317].
И через восемь лет, в "Уединенном", Розанов вновь скажет в защиту поэта: "У Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как этого не удалось ни одному из наших поэтов и прозаиков"[318]. Некрасова в 1916 году все еще надо было защищать, и Розанов вновь вспоминает общие пристрастия своей юности: "Он был "властителем дум" поколения чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного. Не худшего из русских поколений, — и это есть исторический факт…"[319]
Нетрудно увидеть в розановских заметках перекличку с теми страницами "Дневника писателя" Достоевского, где говорится о Некрасове. Главное для Достоевского в поэте — "истинная, страстная, а главное — непосредственная любовь к народу". При этом "Некрасов пока еще — лишь поэт русской интеллигенции, с любовью и страстью говоривший о народе и страданиях его той же русской интеллигенции". Но в будущем — "в будущем народ отметит Некрасова".
Достоевский признается: "Как много Некрасов как поэт во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни!" Но смысл его речи над гробом поэта (и всей второй части декабрьского выпуска "Дневника писателя" за 1877 г.) несомненно шире личного восприятия. "Некрасов — явление историческое", — записано в черновике второй части; Достоевский имеет в виду, очевидно, не значение Некрасова, а характерность появления русского "раздвоенного" человека. Но успех его в русской читающей публике не случаен. "Те тысячи, которые шли за гробом его, оправдали его. Что же это? Заблуждение толпы? Не верю!"[320] Эта запись из подготовительных материалов к "Дневнику" свидетельствует: Достоевский, с его всегдашней чуткостью к факту, в похоронах Некрасова видит идею, требующую осознания, разрешения. Об этом и вся вторая часть "Дневника писателя". Над разрешением этой идеи — над осмыслением места Некрасова в русской культуре — будет трудиться еще не одно поколение русских читателей.
5. ПОСЛЕ СМЕРТИ
Пали с плеч подвижника вериги,
И подвижник мертвый пал!
3[и]не (1877)Посмертная судьба Некрасова и его главной поэмы не менее драматична, чем борьба вокруг поэта при его жизни. Сюжеты здесь складываются самые разные — текстология Некрасова, изувеченного цензурой официальной и неофициальной; судьба его поэтической традиции, школы — при том, что само существование некрасовской школы многим критикам казалось более чем спорным… Вот лишь некоторые вехи…
1879. Первое посмертное издание Собрания сочинений Некрасова.
В начале 1878 года у сестры поэта Анны Алексеевны Буткевич возник замысел посмертного собрания сочинений Некрасова. Расходы по изданию взял на себя М. М. Стасюлевич — редактор "Вестника Европы" и владелец типографии, в которой и будут отпечатаны 6000 экземпляров четырехтомника. В издании участвовали (советами, отчасти редактурой) Салтыков–Щедрин и Г. 3. Елисеев — они представляли "Отечественные записки"; был приглашен А. Н. Пыпин — бывший сотрудник "Современника", позднее — активный автор "Вестника Европы", ему принадлежит одна из первых монографий о Некрасове (1905). Готовить будущее собрание издательница (по завещанию Некрасова, все права на изданные и неизданные его сочинения переходили к А. А. Буткевич) предложила библиографу С. И. Пономареву[321].
В переписке А. А. Буткевич и С. И. Пономарева возникает вопрос — почему приглашен библиограф из Конотопа, а не близкий покойному поэту и известный в Петербурге П. Ефремов? Пономарев предположил даже, что к нему обратились после отказа Ефремова, — Буткевич опровергала это в письме от 29 июля 1878 года. Еще в мае 1878 года Пономарев, не зная об отношениях Ефремова с Буткевич, просил помощи у петербургского коллеги: "Все, что есть у Вас о Некрасове, давайте на помощь"[322], просил и в декабре, хотя Ефремов не отвечал до конца года. Наконец (26 декабря 1878), Ефремов сообщает о некрасовских материалах, которыми он располагает: "…письма его ко мне чисто личные, стихи, написанные "для автографов", — не для печати. Кроме того, я… несмотря на уважение к памяти Некрасова, не мог бы сделать что‑нибудь хоть малейшее, угодное для почтенной его сестрицы. Вот и весь ответ"[323]. Между тем у Ефремова хранилась (в числе многих других материалов) первоначальная рукописная редакция "Пира…", опубликованная лишь в 1935 году Ю. А. Бахрушиным в пятом сборнике "Звеньев". Этой рукописи (как и другим некрасовским текстам из архива Ефремова) еще предстоит сыграть свою роль в спорах о тексте "Кому на Руси…"[324].
Не лишена интереса хронология издания (4 тома, 100 печатных листов): в марте 1878 года Буткевич предлагает Пономареву приняться за подготовку издания; к 20 или 22 июня Пономарев был должен выслать первый том; 31 августа Буткевич благодарит Пономарева: "…наше дело кончено"[325], а 4 сентября первый том уже готов[326]. 14 января 1879 года готовы уже три тома[327], 29 января Стасюлевич пишет Пономареву: "7 октября я начал печатание, и к 7 февраля, надобно думать, печатание будет совсем окончено: четыре месяца ушло на работу; это не очень много, но все же жаль, что не было физической возможности издать к первой годовщине смерти Некрасова"[328].
Поэма "Кому на Руси…" была напечатана по предыдущему изданию (1873 —1874). "Пир на весь мир", вырезанный по требованию цензуры из ноябрьской книжки "Отечественных записок" за 1876 год[329], не был помещен и в посмертном издании; более того, переписав для Пономарева "Пир…", Буткевич предупреждает корреспондента: "Я дарю Вам поэму, которая есть только у очень избранных друзей брата, которым он дал сам. Помните, что мы переживаем трудное время, не подведите меня"[330]. Ни Буткевич, вообще склонная преувеличивать цензурную неприемлемость произведений брата[331], ни "редакционный комитет", хорошо осведомленный о последних мытарствах поэта, не решились предпринять новую попытку напечатать "Пир…" (была напечатана только "Песня Гришина").
Среди откликов на четырехтомник отметим рецензию "Одесского вестника" (1879. № 58), содержавшую упрек в неполноте — в частности, отмечалось отсутствие "четвертой части поэмы "Кому на Руси жить хорошо"" (т. е. "Пира…"). Между тем в том же 1879 году "Пир…" был издан Петербургской вольной типографией. Кто знает, повлияло ли это на петербургских цензоров или нет, но только в февральском номере "Отечественных записок" за 1881 год "Пир…" — искаженный, "с урезками и приставками"[332] — был наконец напечатан.
1889. В двух номерах газеты "Новое время" (14 и 15 ноября) помещена большая статья Сергея Аркадьевича Андреевского "О Некрасове" (Б. Эйхенбаум назовет эту статью "одной из самых умных в некрасовской литературе"[333]. Юрист и литератор, Андреевский напечатал свой первый стихотворный опыт (перевод "Ночей" А. Мюссе) в том самом январском номере "Вестника Европы", где был помещен некролог Некрасова. Главная мысль статьи — прозаичность Некрасова. "…Добрых две трети его произведений могут быть превращены в прозу и не только ничуть от этого не пострадают, но даже выиграют в ясности и полноте". Эту же мысль встречаем в более поздней статье "Вырождение рифмы": Некрасов, пишет Андреевский, "царствовал в самый характерный период "обмена веществ" между стихами и прозой", работая над тем, чтобы "опрозаить стих"[334].
