Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели
Знаменитое, хрестоматийное место это вызовет сходное замечание и у Авсеенко (Рус. вестник. 1873. № 6). Не будем спешить с упреками критикам—с элементарной, наивно–реалистической точки зрения они правы: народ еще очень долго не понесет с базара Гоголя, тем более — Белинского. Блюхера и Милорда в качестве массового чтения сменят другие книги — за сто лет эта смена произойдет не однажды. Неужели Некрасов, внимательно приглядывавшийся к лубочной литературе (следы этого внимания заметны не только в "Кому на Руси жить хорошо", но и в переписке поэта с издателем книжек для народа И. А. Голышевым), не понимал, что его пожелание мало реально? Сам Некрасов пытался издавать "Красные книжки" для массового читателя, некоторые его произведения вышли в народных картинках еще при жизни поэта, сюжеты из "Кому на Руси жить хорошо" — уже после его смерти[295].
Восприятие Некрасова читателями из народа — важнейшая тема. В 1913—1914 годах этим займется В. Е. Евгеньев–Максимов, распространяя свои анкеты среди читателей разных сословий, в том числе и среди крестьян (в мартовском номере "Журнала для всех" за 1914 год он подведет итоги опроса). Читатель из народа постепенно узнавал своего поэта; господствующее настроение грамотного крестьянства выражено в книге литератора из народа Н. А. Панова (книга писалась в 1901 —1902 гг., но не была напечатана); перефразируя знаменитые строчки из "Кому на Руси…", Панов пишет:
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Решетникова Федора,
Успенских двух, Левитова,
Слепцова, Златовратского,
Каронина, Нефедова,
Засодимского, Салова,
А главное — Некрасова,
Всего без исключения,
С базара понесет[296].
Мы затронули тему еще почти неизученную — в ней есть множество важных аспектов: Некрасов как издатель массовой литературы; отношение поэта к "низовой культуре" и попытка влиять на нее… Кроме того, имена Гоголя и Белинского связаны в сознании современников Некрасова с особым отношением к делу писателя — с "культом писателя", как назвал этот феномен В. Евгеньев–Максимов[297]. Наконец, выражение "заступники народные" имело вполне ясный читателям смысл, более широкий, чем словарный, — эпоха наделила это словосочетание особенным значением, соединив в нем и жертвенность, и тернистый путь, и раннюю смерть, и страдания за ближних своих. В том же ряду оказывается и некрасовский Гриша Добросклонов, с которым читатели познакомятся уже после смерти поэта. Но вернемся к Страхову.
В большой статье "Некрасов и Полонский" (Заря. 1870. № 9) Страхов вновь касается отношения Некрасова к народу: "Народ для него — страждущая масса, которую не только следует облегчить от несомых ею тягостей, но еще более следует просветить. <…> Целый ряд стихотворений этого поэта посвящен изображению грубости и дикости русского народа. <…> Толкуя беспрестанно о народе, он ни разу не воспел нам того, чем собственно живет народ, — ни единого чувства, ни единой думы, в которых бы отразилось внутреннее развитие народа, сказалась бы его великая духовная сила"[298].
Для Страхова (как и для его старшего современника А. А. Григорьева) нет правды вне правды народной, почвеннической, — отсюда и неприятие Некрасова, который для Страхова "поэт чисто петербургский", "поэт Александрийского театра, Невского проспекта, петербургских чиновников и петербургских журналистов"[299]. Но, как сказано, отношение критика к поэту сложнее каждого отдельного высказывания, шире любого им же высказанного приговора.
Отвечая Достоевскому на его слова "помещичья литература", сказанные о Тургеневе и Толстом, а по сути — о всей современной литературе, Страхов возражает: "А что же Вы забыли Кольцова, Некрасова (великого …[300], но поэта?). А Ваш "Мертвый дом"? Это ли не народная литература?" (письмо от 8 июня 1871 г.)[301].
Страховский упрек Некрасову в односторонности будут повторять и перепевать другие критики. В 1874 году П. Павлов в "Гражданине" постарается показать, что "в сущности не так горько живется Матрене, как поэту это доказать хочется". Просто Некрасов "стихами показывает" то, что его сотрудники по журналу "статейками о деревне, о крестьянском вопросе и т. п., т. е. что все уже так скверно в мужицком быту, что хуже быть не может" (№ 10).
Некрасов не был вовсе народным поэтом, не сочувствовал народному миросозерцанию и не носил в себе ни одного из народных идеалов, пишет Вс. Соловьев незадолго до смерти поэта (Рус. мир. 1877. № 35).
Т. Толычева в 1878 году вступается за народ, оскорбленный поэтом: ведь что показано в "Кому на Руси…"? Народ ломает комедию ("Последыш"), подкупает писаря, зарывает живого в землю ("Крестьянка") — так что о сочувствии Некрасова народу говорить не приходится[302].
А Буренин не только отметит "барское представление о горечи семейной жизни" (в "Крестьянке"), но и напечатает пародию на "Кому на Руси…".
Эта пародия (подписанная Н. Некрасов-Ложногласов) появится в журнале "Дело" (1875. № 1). Публикация произведения Буренина в радикальнодемократическом "Деле" не должна удивлять: во–первых, в 1871 году Буренин печатался и в некрасовских "Отечественных записках" (стихи); во–вторых, мы уже видели, как сходились критики Некрасова из противоположных идейных станов: общим у них было неприятие своеобразия поэта. Журнал помещал одновременно пародии на Некрасова и Полонского, обещал пародировать А. Толстого и Майкова и при этом в поэтическом отделе печатал П. Вейнберга, Л. Оболенского, В. Славянского, П. Быкова, Омулевского (И. Федорова) и других столь же оригинальных поэтов.
Пародия называлась так же, как и поэма; следовал подзаголовок: "Глава 7.777.777" и далее некрасовским стихом повествовалось о том, как странники в Петербурге встречают испуганную Матрену Тимофеевну. Оказывается, барин (Некрасов) выписал ее в Петербург, чтобы расспросить о тяжелой жизни. Когда же Матрена рассказала о себе и выяснилось, что жизнь ее вовсе не тяжела, Некрасов рассердился и прогнал крестьянку.
Пойми ты, баба глупая:
С Михаилом Евграфычем,
С Григорием Захарычем
Я орган либеральнейший —
"Записки" издаю[303].
А я — я в книжку каждую
Поэзию приятную,
Чувствительно–гражданскую
Обязан поставлять.
В поэзии читателя
Теперешнего времени
Чем я пронять могу?
Я должен слезы горькие
Над бедствиями всякими
Народа, меньшей братии, —
Хоть тресни, — проливать[304].
Для Авсеенко народность Некрасова была и осталась ложной — и в первых стихах поэта, "идеализировавшего русского простолюдина", и в поэме "Кому на Руси жить хорошо", где Авсеенко обнаруживает "русский народный букет" в духе Решетникова. Вкус критика оскорблен "площадной грубостью", вносимой в печать стихами Некрасова. Так, он цитирует из "Последыша" сцену с Агапом, чтобы заключить: "Сцена дранья, различные приемы употребления розог и вообще вся теория и история сечения составляет <…> любимую тему реального поэта и самый благодарный источник его вдохновения"[305].
Стоит вспомнить замечание Достоевского в "Дневнике писателя": "…г–н Авсеенко изображает собою, как писатель, деятеля, потерявшегося на обожании высшего света". У Достоевского с Авсеенко тоже вышел спор о народе и, по сути дела, за себя и за Некрасова отвечал Достоевский: "Оказывается ведь, что в каретах‑то, в помаде‑то и в особенности в том, как лакеи встречают барыню, — критик Авсеенко и видит всю задачу культуры. <…> У них отвращение от народа остервенелое, и если когда и похвалят народ, — ну из политики, то наберут лишь громких фраз, для приличия, в которых они сами не понимают ни слова, потому что сами себе через несколько строк и противоречат"[306].
Кстати о грубости; Некрасов писал Жемчужникову в 1869 году: "…в стихе иногда невозможно без грубого слова, надо только, чтоб оно оправдывалось необходимостью, да чтоб не было это часто"[307]. Черновики поэмы содержат немало сцен и строк, не вошедших в окончательный текст, очевидно, из‑за излишней грубости (сцена избиения Матрены Корчагиной, поговорка о соплях и т. п.).
Через год, в июльском номере "Русского вестника" за 1874 год, Авсеенко откликнется на появление "Крестьянки" и вновь выступит против стиля поэмы: "Г. Некрасов не просто позволяет себе обмолвиться неприличностями, он, так сказать, возделывает эту! литературную целину, обнаруживая при этом изобретательность, достойную лучшего дела"[308]. "Крестьянка" вызвала критические нападки Буренина. Предмет осуждения — речь главной героини; она "полна quasi-народных оборотов, введенных у нас по преимуществу автором "Тройки" и "Огородника". Эта искусственная речь заключает в себе много фальшивого, деланного простонародничанья и очень мало настоящего народного склада" (СПВ. 1874. № 26).
