Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
Федин высоко ценил нарядную красочную живопись и тонкую, аналитическую, полную углубленной мысли графику Мавриной. В июне 1973 года, побывав на ее выставке, он писал автору:
«Дорогая, глубокоуважаемая Татьяна Алексеевна!
Немало уже дней прошло с тех пор, как я долго-долго смотрел на Ваши работы в зале № 48 Третьяковки. Но каждый день то вспыхнет, то всплывет на памяти каким-нибудь пятном цвета, запечатленном в этом необычном зале.
И замечательно: так много собрано в зале цветов, такое обилие “колеров”, но глаз не обременен никакой пестротой! Все живет в чудесном покое гармонии. А в этот покой вложена тема художника, которую, кажется, следует назвать одним кратким словом — Русь.
Прекрасно развертываете Вы эту тему, Татьяна Алексеевна, и редкостного вкуса Вы художник!»
Взлеты и трагедии невостребованных и пущенных на свалку талантов, олицетворенных в судьбе Левши, красоты и щедроты родной земли соседствовали в русской национальной истории с подвигами героического бытия. Хотя и тут обильно пролитой крови, слез и напрасных жертв было немало. За гравюры к «Слову о полку Игореве» вместе с другими сюжетами художник В.А. Фаворский только после многих и долгих борений был удостоен высшей премии страны в 1962 году. Но еще за десять с лишним лет до этого, 5 января 1951 года, Федин писал о них генсеку СП Александру Фадееву: «Спасибо, дорогой Саша, за письмо. <…> Вот что я хотел тебе продемонстрировать в подробностях: последнюю работу Фаворского — гравюры к “Слову о полку Игореве”. Мне принес их показать Алянский, они пойдут в Детгизе.
Это совсем новый Фаворский, по-моему, очень сильный, очень поэтический. Фигуры необыкновенно реалистичны, просты, исторически конкретны, а все в них дышит легендой. И быль, и сказка! Особенно хороши “Сражение с половцами”, “Золотое слово”, “Плач Ярославны”, “Выступление в поход”. Удивителен простор степей. И жизненность лиц. И мужество. О технике работы — что говорить!
Полюбуйся и верни мне, — я должен гравюры возвратить.
Обнимаю тебя.
Твой Конст.».
Одновременно Федин отправил большое взволнованное письмо автору. Благодарный Фаворский свой ответ от души сопроводил даже набором гравюр к «Слову» в дар писателю. Завязался живой контакт единомышленников. Народно-героический эпос в графике, как считал Федин, нуждался в популяризации. Тем более что у этой линии были свои высокомерные влиятельные противники в лице, например, официозного живописца, верховода огромного коллективного монументального полотна «Выступление В.И. Ленина на 3-м съезде комсомола», а затем и президента Академии художеств СССР (1958) Б.В. Иогансона.
Свое мнение под названием «Письмо Фаворскому» Федин опубликовал в печати (журн. «Москва», 1957 год, № 2). Устно развивал его на заседании Комитета по Ленинским премиям той же зимой 13 февраля. В этот день — запись в дневнике: «Вечером — пленум Ленинского комитета. Два выступления — о литературе и об изобразительных искусствах. Со страшным пылом говорил о Фаворском, о его “Слове о полку…” и добился того, что все стали говорить о нем как о неоспоримой кандидатуре, наперекор откровенному скептицизму Иогансона.
Второй тур сложился для художников знаменательно. Прошли Коненков, Сарьян, Фаворский».
Через несколько недель — очередная запись: «8.IV. — Все эти дни непрестанно — заседания. Сегодня — голосованием — завершили работу по Ленинскому комитету… Я выступал со всей убежденностью за Фаворского. Его кандидатура доведена до голосования только благодаря моей последней речи… Его включили в бюллетень, но он состязается с сильным конкурентом — Сарьяном. И шансы невелики: живопись импонирует значительнее графики…»
Так оно и вышло: премию получил Сарьян. Но свою борьбу Федин все-таки довел до конца. В 1962 году автор гравюр «Слова о полку Игореве» лауреатом стал… Но за этого художника Федин бился почти 11 лет!
Так в художественной графике сплетались вместе легенды, улыбки, кровь, слезы, трагедии и героические были.
Федин и сам неплохо рисовал. Вот еще одна история, чтобы завершить эту поистине неисчерпаемую тему. В данном случае речь пойдет об одном из историографов литературы средствами живописи.
Осенью 1966 года в журнале «Волга» я прочитал небольшой очерк Федина под названием «У истоков сказок». Писатель тонко разбирал рисовальную манеру интересного художника-графика, своего земляка, родом из Саратова. Творчества этого художника, к своему стыду, я не знал, фамилию не запомнил. А спустя месяц или два почта принесла письмо. В ту пору я получал много читательских откликов на свою прошедшую с успехом документальную повесть об А.Н. Толстом и его матери, народнической писательнице Александре Востром «Шумное захолустье». И у меня не враз связалось в голове, что этот москвич В.А. Милашевский, интересующийся деталями биографии А.Н. Толстого, и есть тот самый художник из фединского очерка, который в моем представлении жил почему-то непременно в Саратове.
Теперь я знаю, кто такой В.А. Милашевский. Я видел многие его рисунки, читал прекрасную книгу мемуарной прозы «Вчера, позавчера» (Л., 1972). Мне нравится яркая его графика, его артистический и слегка язвительный слог. Но это теперь. С досадой на себя думаю: какие встречи иногда дарует судьба, а мы смотрим во встретившееся лицо, да видим лишь мелькания и блики.
«…Я делал портрет А.Н. Толстого, — сообщал автор. — Написал несколько страничек о своих встречах с ним и о том, как проходили сеансы. В своих записях по некоему повороту текста я коснулся его детства и его происхождения, так как слышал об этом в Петрограде в начале революции. Может быть, сведения, которые я получил, ошибочны, хотя особа, которая мне их рассказывала, была близка к семейству Толстых». Речь шла об отголосках не без умысла распространявшихся в дореволюционных аристократических кругах сплетни, будто Алексей Толстой «не является биологическим сыном своего отца, крупного и знатного самарского землевладельца графа НА Толстого, а только по документам».
«Насколько это правильно, не знаю… — продолжал автор письма. — Мне бы не хотелось давать намеки на непроверенные факты!.. Во-вторых, прогрессивное общество, которое вы описываете в Самаре, очень похоже на то окружение моего отца и матери, которое было у нас в Саратове, в эпоху моего детства (я родился в 1893 году)…».
Через некоторое время явился и сам Владимир Алексеевич, высокий красивый старик, лет за семьдесят, в суконной шубе и с суковатой тростью в руке. Был уже ноябрь. Хорошо помню его в редакции «Известий». Можно представить себе, как я ораторствовал! Одним из результатов беседы стала копия собственноручного рисунка «Алексей Толстой за утренним кофе. 1932 год», которую прислал мне Владимир Алексеевич. На обороте подаренного рисунка сделана надпись: «В память нашей встречи, заставившей переделать все мои воспоминания в той части, в которой я шел, записав рассказы княгини Марии Дмитриевны Гагариной, которые отражали петербургские светские “слухи” и, конечно, были неверны…
В. Милашевский. Ноябрь 1966 г.».
Рисунок интересен по замыслу и технике исполнения. Портрет создан спичкой, которая макалась в тушь. О знаменитом и удачном этом новаторстве существуют легенды. Было так… Автор предисловия к его мемуарной книге «Вчера, позавчера» искусствовед А. Савинов рассказывает: «“Издательству Московского Товарищества писателей”, с которым, кстати, тесно сотрудничал Федин, Милашевский предложил проект типового оформления небольших книжек с портретом писателя на фронтисписе. Идея была одобрена: советских писателей в лицо на рубеже двадцатых и тридцатых годов читатели знали мало. Портреты были исполнены штрихом, тушью, без карандаша. Работа над ними заняла годы… Теперь, в тридцатых годах, создавалась обширная галерея из нескольких десятков портретов деятелей советской литературы. Среди них были прозаики В. Вересаев, Ф. Гладков, А. Толстой,
A. Новиков-Прибой, К. Федин, М. Шолохов, И. Бабель, Л. Леонов, А. Грин и другие… В портретах-набросках (они делались большей частью спичкой, заточенной и макаемой в тушь) сохраняется, дойдя до нас через десятилетия, трепет “той самой” минуты, когда художник впервые угадывал в человеческом лице будущий портрет…»
К этим свидетельствам в одной из журнальных статей под красноречивым названием «Амплитуда дарования» присоединяется и художественный спутник и графический друг «Левши» Николай Кузьмин. «У Милашевского в те годы, — рассказывает он о своем сотоварище, — любимым инструментом для рисования была спичка. Да, да, — обыкновенная спичка. Он обмакивал ее в флакончик туши и рисовал. Живая линия наносилась на бумагу уверенной рукой, без поправок и колебаний и соскабливания… Спичкой нарисована Милашевским вся его галерея писателей:
