А. Марченко - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели
Все верно, но, оказывается, и посмотрев на повесть в лупу, всякий может угодить в неприятность: выхватить взглядом деталь и незаметно для себя окутать ее каким‑нибудь домыслом. Германн — художественное изображение горного инженера И. Ф. Германа, Пушкину, судя по всему, не известного; находясь слишком долго в комнате Лизы, он провинился более, чем обычно думают; в только что распечатанной колоде "краска, естественно, была еще свежей и карты слегка липли одна к другой. Германн, заметив нужного ему туза, потянул его, но не почувствовал пальцами, что за этой картой идет другая — пиковая дама, которую он и вытянул вместо туза" [180]. Мы с ужасом ожидаем, что когда‑нибудь досужий взгляд исследователя, вооруженного лупой, упадет в книгу М. И. Пыляева "Старое житье" (Спб., 1892. С. 54—55). Обнаруженный там дворецкий Натальи Петровны Голицыной тотчас будет нам представлен в качестве нового прототипа Германна. Он обыгран шулерами, заложил без спроса княжеский сервиз, а теперь стоит перед барыней на коленях. "Он точно так же умоляет о прощении, — скажут люди с лупой, — как Германн с пистолетом молит о секрете трех карт".
Однако совет не слишком вглядываться тоже не всегда хорош. Превосходно разоблачив недальновидность нескольких сильно "вглядывающихся" в повесть исследователей, О. С. Муравьева заодно оспаривает и весьма естественное мнение, что в роли благодетельницы Лизавета Ивановна будет копией старой графини: "Отказываясь уточнять, какой же стала Лизавета Ивановна в ее новой жизни, Пушкин предполагает в ней разные возможности. Выбирая из них лишь одну, мы, в сущности, подменяем пушкинскую героиню другой" [181].
Напомним, что это говорится по поводу почти самых последних фраз повести: "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где‑то служит и имеет порядочное состояние; он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница". Нам кажется, что здесь все‑таки есть предельная ясность (Гершензон и Дерман могли бы над нами весело посмеяться), и если мы предположим "разные возможности" продолжения, то должны будем отныне официально признать Лидина, "помещика двадцати трех лет", смеющегося в финале "Графа Нулина", человеком ума крайне недальнего (ведь Пушкин не объясняет нам, отчего этот Лидин смеется, а смех без причины…).
Одним словом, оптимальная для воззрения на повесть точка все время находится в движении, то надо подходить ближе, то отходить на несколько шагов, а когда и куда двигаться, никто не подскажет. Людей, любующихся "Пиковой дамой" (шаг вперед, два назад), великое множество. Мы успели постоять рядом лишь с несколькими. А между тем любой здесь готов в любую минуту начать убеждать нас с пылом: "Пиковая дама означает…"
А. М. МАРЧЕНКО
ПЕЧОРИН: ЗНАКОМЫЙ И НЕЗНАКОМЫЙ
М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"
Знаменитая статья Белинского о "Герое нашего времени" — защита, почти апология Печорина — на полтора столетия вперед определила судьбу романа, ибо и хулители его, и хвалители ("лермонтисты", по определению А. Хомякова) исходили из одной и той же посылки: предложенная критиком "творческая концепция" и есть авторская.
Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин — незаурядный, может быть, даже исключительный человек, чей беспокойный дух требует движения, чья душа ищет пищи, чье сердце жаждет интересов жизни. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для "неистового Виссариона" энергией и убежденностью:
"…в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что‑то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти—бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… так глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен у него инстинкт истины!"
Между тем в черновике романа Печорин назван человеком толпы: "…принадлежал к толпе". Из белового текста эти слова вымараны, мысль, однако, сохранилась, только перенесена из основного текста в авторское Предисловие: "…портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в "Думе"; напечатанное в номере 1 "Отечественных записок" за 1839 год ("Герой…" начал публиковаться с 3–го, мартовского, — "Бэла"), стихотворение без всяких натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.
Сопоставьте высказанное здесь мнение Лермонтова с мнением Белинского — впечатление такое, что критик читает наоборот!
Белинский: "сердце жаждет интересов жизни";
Лермонтов: "и жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели".
Белинский: "его страсти — бури";
Лермонтов: "и ненавидим мы, и любим мы случайно".
Белинский: "его заблуждения… острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь";
Лермонтов: "в бездействии состарится".
Так что же случилось с Виссарионом Григорьевичем? Почему не сработал столь сильный в нем самом инстинкт истины? И куда подевалась его собственная увлекающаяся, но действительно же врожденная разумность? Неужели даже столь проницательного читателя околдовало "отрицательное обаяние" Григория Александровича Печорина? А что если не было никакой ошибки и все дело в том, что высказанное в Предисловии суждение не подтверждается художественнопсихологической реальностью текста? Ведь, работая над статьей, критик пользовался первым изданием "Героя нашего времени", а разъясняющее цель сочинения Предисловие появилось лишь во втором! Да, Лермонтов утверждает, что "ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал". Но, может быть, рисунок и понимание начинающему романисту "состыковать" не удалось и Белинский, свободный от авторского внушения, судил истинно?
…Попробуем представить себя в положении читателя, впервые открывшего "Героя нашего времени", то есть не подозревающего, что Лермонтов, рассказывая историю одной души, еще и испытывает его, читательскую, проницательность, его умение понять современную "басню", не имеющую привычного и в привычном месте находящегося "нравоучения". Но для этого надо забыть все, что разъяснено в Предисловии, во–первых, а во–вторых, вспомнить, как в начале — середине — конце 30–х годов прошлого века вообще читались романы, на что правила и мода того времени обращали преимущественное внимание, где предлагали–советовали искать "ключ" к загаданной романистом "загадке". Смею предположить, что самым важным для образованного читателя той поры был авторский портрет главного героя. Для нас описание внешности персонажа— род иллюстрации, нечто дополнительное, не совсем обязательное. Не так судило тогдашнее общество, воспитанное на безграничном уважении к швейцарскому оракулу Лафатеру, к его "искусству познания людей по чертам лица" (Лафатер рассматривал внешний облик человека, и прежде всего лицо, как своего рода анатомический атлас душевного устройства; каждая внешняя черта, согласно его теории, строго соответствовала черте внутренней).
О Лафатере ходили легенды. Лафатеру посылали портреты и силуэты, дабы маг от психологии описал характеры портретируемых. Наполеон интересовался Лафатером. Об этом сообщали "Санкт–Петербургские ведомости". Мирабо считал его, может быть, самым оригинальным персонажем своего века. Павел Первый, будучи еще "князем Северным", путешествуя по Европе, специально встретился со швейцарцем, чтобы узнать, как он "дошел до этого". По Лафатеру описывал (исследовал) Радищев характеры русских простолюдинов. Убежденным лафатеристом был и Карамзин, полагавший, что никто лучше Лафатера не может объяснить, "что такое человек".
И вот что важно отметить. Увлечение лафатеровской физиогномистикой в России не было привилегией мыслящей элиты. Задолго до серьезных переводов адаптированные извлечения из его трудов были запущены в массовый обиход. Дважды (1809 и 1817) выдержки из поэтической физиогномистики были напечатаны типографией Первого кадетского корпуса [182]. Характерно название, оно же аннотация, этого дешевого и общедоступного пособия по воспитанию:
"Новейший полный и любопытный способ, как узнавать каждого человека свойства, нравы и участь по его сложению, или Опытный физиогном и хиромантик славного Лафатера, прославившегося в сей науке. Открывающий таинственные секреты природы с изъяснением счастия и несчастия человека, и в каком роде жизни оное случиться может, по членам человеческого тела, чертам лица и рук и по прочим признакам…"
