Татьяна Москвина - В спорах о России: А. Н. Островский
Эту трагическую двойственность собственного исторического морализма Островского преодолел любопытным путем. Закончив «Тушино», он… опять вернулся к «Минину».
В этом же году Островский переделывает «Минина», создает его вторую редакцию. Исследователи указывают на то, что Островский хотел сделать «Минина» более пригодным для сцены. Хотел сделать — сделал. Но не исключим из мотивов, двигавших Островским, и внутренний, творческий — ему было надобно вновь вернуться от трагического времяисчисления к совестному. От кары уйти к искуплению и вновь погрузиться в атмосферу чистых помыслов, действенной веры. От стрельбы по крестам монастырей вернуться к рассказам Минина о явлении угодника Сергия.
В историческом морализме Островского совестное времяисчисление будто окружило, заключило в себе (но не проглотило!) времяисчисление трагическое. Островский окружил Мининым всю свою историю Смутного времени — она начинается Мининым и заканчивается Мининым. Да, здесь можно отыскать указанную Кугелем «веру в конечное посрамление зла». Но, согласитесь, мы искали ее долго и нашли не в лозунге, не в морализаторских сентенциях, но в постепенном развертывании сложного замысла.
Испытывая на прочность европеизм в его лучшей ипостаси (абстрактный гуманизм) русской самобытностью, Островский не унизил и не окарикатурил и не превознес ни то ни другое. Да, эта самобытность чревата трагедией. Но за пространством трагедии светит другое — неотменимое и неуничтожимое пространство веры.
Возможно ли, чтоб попустил погибнуть
Такому царству праведный Господь!
«Козьма Захарьич Минин, Сухорук». Эти слова есть в обеих редакциях.
Эпилог
Двадцать лет спустя, в конце жизни, Островский последний раз обратится к истории. Он создаст вторую редакцию «Воеводы» (1885), и она окажется последним его творением.
Одну из самых поэтических, но и самых сатирических своих пьес Островский перепишет беспощадно. Все будет на месте: и самодур Шалыгин, и жалобы народные, и справедливый разбойник Дубровин. Да только Шалыгин, войдя в пещеру к Пустыннику одним, выйдет другим, и окажется возможным для грешника, минуя кару, перейти прямо к искуплению. Он всех рассудит сам по правде, перед всеми покается, и все простят его.
В последней оригинальной пьесе Островского «Не от мира сего» (1884) грешник Кочуев спрашивает у умирающей жены: «И прощаешь?» — «И прощаю», — говорит Ксения, умирая.
В финале «Воеводы» неправедный властитель говорит:
… кто обижен,
Кто изубытчен мною, приходите:
За все воздам смиренно и с моленьем
Простить меня и отпустить обиды.
И те самые посадские, что в первой редакции челобитьем добились смены руководства и язвят: «Ну, старый плох, каков-то новый будет. — Да, надо быть, такой же, коль не хуже», — отвечают двадцать лет спустя: «Господь тебя простит, а мы прощаем».
Островский уходил из жизни, точно его заветная героиня, Лариса-бесприданница, со словами прощения и мира: «… Вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю».
«Поздняя любовь» А. Н. Островского и «женский вопрос» в России
28 ноября 1873 года, в среду, зал Александринского театра был «почти полон»[181]. Давали новую, еще не опубликованную пьесу А. Н. Островского «Поздняя любовь».
Рецензенты, на следующий день или чуть позже, доложили публике свои впечатления о спектакле и через него о пьесе. «Странно», «крайне парадоксально»[182] — такими словами пестрят газетные отчеты о пьесе Островского. Ее приходилось разъяснять, трактовать; почти никто из рецензентов не изложил сюжет пьесы, минуя сомнения и собственные объяснения происходившему в ней.
Жанр пьесы, законченной в сентябре 1873 года, Островский впервые в своем творчестве обозначил как «сцены из жизни захолустья», хотя обращался к захолустью и ранее. Мир пьесы посвящен исключительно современной действительности, не сопряжен с исторической далью или фольклором, как близрасположенные по времени написания пьесы «Комик XVII столетия» (1872), «Снегурочка» (1873). «Термин “захолустье”, — пишет К. Н. Державин о пьесах “Поздняя любовь” и “Трудовой хлеб”, — как и предшествовавшее ему “Замоскворечье”, следует понимать расширенно и обобщающе. В обеих комедиях рисуется захолустье жизни, а не только лишь быт окраинных улиц Москвы. К тусклой, мелочной и мелкой среде драматург обращается уже не в поисках Бальзаминовых, Крюковых и Епишкиных, а в стремлении встретить образы хороших и честных людей»[183].
Основная линия нравственных поисков Островского обозначена исследователем убедительно — действительно, в «Поздней любви» и в последующем «Трудовом хлебе» драматург находит людей, сохраняющих нравственные ценности. Однако «Поздняя любовь» основана на противоречии мира традиционных нравственных ценностей с пореформенной действительностью, с «новым временем». Этот конфликт, впервые в пореформенной драматургии Островского прозвучавший столь резко и решительно, найдем и в дальнейшем его творчестве. Время преображало «захолустье»: жизнь «по обычаю» уступала место жизни «по своей воле». События «Поздней любви» при кажущейся незначительности приобретали полемический смысл. Пьеса попала в узел актуальных проблем, активно обсуждавшихся в общественной жизни 1870-х годов. Спорной и странной показалась современникам личность героини пьесы Людмилы Маргаритовой. Притом интересно, что странность, противоречивость пьесы были отмечены исключительно в момент появления — уже через двадцать лет стало казаться, что пьеса «простая, милая, незатейливая»[184].
Главный узел актуальных проблем, с которыми сопряглась пьеса, был так называемый «женский вопрос». Героиня, обворовывающая родного отца ради своей любви, предстала перед современниками как неразрешимая загадка. А по признанию автора, вся суть пьесы заключается во взаимоотношениях Людмилы и ее возлюбленного Николая[185].
«Женский вопрос», вопрос о правах женщин, обострился в начале 1870-х годов в связи с подъемом демократического движения в стране и приобрел новый характер. Конкретные успехи в борьбе за высшее образование (в 1872 году в Москве и Петербурге открылись Высшие женские курсы), «великое переселение женского пола из глухих захолустьев во все те пункты, где есть хоть какая-нибудь возможность чему-нибудь научиться дельному», по выражению обозревателя «Отечественных записок» Н. А. Демерта[186], изменения в быте и сознании многих и многих женщин — все это заставляло размышляющих о жизни страны исследовать насущные проблемы, четко оценивать происходящие процессы.
В конце 1872 года возникла полемика между «Отечественными записками» и еженедельником князя В. П. Мещерского «Гражданин» — двумя противоположными полюсами общественной жизни. Мещерский проявлял исключительное внимание к «женскому вопросу», посвятив ему немало статей. Живописуя горе покинутых дочерями отцов, развал семейства, утрату русскими женщинами исконных добродетелей, Мещерский призывал общественность опомниться и постичь всю реальную опасность вступления женщин на арену соперничества с мужчинами. Как известно, Мещерский был прозван Князь Точка за то, что предлагал «поставить точку» в реформировании русской жизни, дабы не увеличивать «смуту и неразбериху». «Отечественные записки» занимали непреклонную позицию защиты женского равноправия и высмеивали представления Мещерского о мифических «ученых женщинах». В январе 1873 года со статьей «По части женского вопроса» в «Отечественных записках» выступил М. Е. Салтыков-Щедрин[187]. Его позиция у многих вызвала недоумение. «Сочувствует он (Щедрин. — Т. М.) женскому вопросу или нет?» — спрашивал, например, критик «Нового времени»[188]. В мартовском номере журнала Н. Михайловский выступил с разъяснением статьи Щедрина. Он утверждал, что сатира Щедрина была направлена в адрес феминистского ажиотажа «свободы от нравственности». (Мнение Щедрина, обычно столь недвусмысленное, пришлось разъяснять!) В своей статье Щедрин рассуждает о том, что женские права, особенно право на безнравственность, не следует писать на бумаге, ибо испокон веков это право осуществляется «просто, без всяких законов». «Еще во время Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрагивало только одного Менелая. ‹…› Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры — что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? А они волнуются, требуют каких-то разъяснительных правил, говорят: “Напишите нам все это на бумажке”»[189].
То, что пьеса Островского была опубликована в «Отечественных записках», а самый гневный, выдающийся по резкости отклик на спектакль появился в «Гражданине», представляется далеко не случайным. «Позвольте воспользоваться вашим почтенным по беспристрастию журналом, чтобы сказать несколько слов о новом произведении Островского», — так иронически начинает анонимный автор «Гражданина» свою рецензию[190]. «О, г. Островский! Отчего вы не умерли до написания “Поздней любви”! — восклицает он, всю тяжесть гнева обрушивая затем на героиню пьесы. — ‹…› Что такое за существо героиня “Поздней любви”, которую промотавшийся адвокат называет благородною душою, несмотря на то что она воровка с цинизмом? ‹…› Нигилистка ли она, в поэтическом значении этого слова, просто ли глупенькая или глупенькая и беспринципная в одно и то же время? ‹…› По-видимому, современная, и даже совсем современная… ‹…› Кто-то, выходя из театра и садясь на извозчика, сказал про героиню пьесы: “Вот так настоящая нигилистка!” Выражение меткое, хотя и приевшееся…»[191]
