Мередит Маран - Зачем мы пишем
Я росла в весьма необычной обстановке: моя мать была писательницей, хотя, в отличие от меня, она поздно к этому пришла. Мне исполнилось шесть или семь лет, когда она продала первый рассказ старейшему журналу Saturday Evening Post. Я видела, с каким душевным волнением она работала и как болезненно все воспринимала. Когда я начала писать, я писала для нее.
В первом классе у меня была учительница, которая подзывала меня к своему столу, и я диктовала ей истории, потому что она могла записать их быстрее меня. Мать сохранила все эти рассказы, и сейчас, когда я на них гляжу, то понимаю, что начала писать, чтобы понять мир. Когда я стала старше, я любила бежать со всех ног домой и показывать матери написанное, зная, что она меня подбодрит.
Однажды, когда я вела публичные чтения, встала пожилая женщина и сказала, что дочь пытается писать пьесы, а ее это беспокоит: сможет ли она сочинительством зарабатывать себе на жизнь. Я посоветовала ей поощрять талант девушки, поскольку и окружающие, и мир сделают все, чтобы его уничтожить, но мать не должна так поступать.
В Университете Брауна я училась с великим писателем Джоном Хоуксом, которого мы еще звали Джеком. Однажды я наткнулась на него в кампусе, и так как хотела ему понравиться, то зачем-то выпалила: «А я только что закончила рассказ». Конечно, это была ложь. Мне пришлось мчаться домой и на самом деле его писать.
Когда ты уже опытный и известный писатель, с регулярно появляющимися книгами, тебе не надо до одержимости пытаться кому-то понравиться. Уже нет того волнующего момента, как у Хелен Келлер с ее «водой»[47], но есть целая серия минут: волнение от знания, что пишешь не в пустоту, и для твоей работы есть надежный сосуд. Это наставничество — путь к писательству, и потом в конечном счете в этом не будет необходимости.
СтыдВ годы учебы в Брауне я продала первый роман издательству Random House за пять тысяч долларов. Он появился на свет через восемнадцать месяцев.
Я намеревалась поехать в Стэнфорд, чтобы получить степень магистра, но решила переехать в Нью-Йорк и посмотреть, получится ли у меня вместо этого стать писателем. Я жила в богемном районе Нью-Йорка и ела тонны индийской еды. Меня совершенно не волновали деньги. Я знала одно: роман пристроен, и я хотела жить как писатель.
Сразу как я переехала в Нью-Йорк, я пошла в колонию MacDowell. Как давно это было! У меня была еще с собой фолк-гитара с наклейкой No-nukes[48], я сидела под деревом и наигрывала «Воды широкие»[49]. Смогу ли забыть ту девочку? Конечно, нет. Писателям приходится жить с собственными странностями.
Несколько следующих лет я продавала романы за слегка растущие авансы. Была другая эпоха, мне и в голову не приходили мысли о проданных тиражах. Я считала себя везучей — ведь меня публиковали. Я была очень благодарна и счастлива. Я и ведать не ведала, что эта радость может быть под угрозой. Разумеется, она всегда под угрозой. Некоторые писатели, с которыми я сравнялась в тиражах и популярности, внезапно исчезли. Было ли это связано с тем, что их больше не публиковали? С тем, что они просто перестали писать? В некоторых случаях я правда не знаю.
У меня никогда не было денег. Первые хорошие деньги появились в 1992 году, когда по одной из моих книг сняли фильм. Идеальное совпадение во времени. У меня был ребенок, а я совсем не знала, как умудриться растить его и одновременно писать книги. Контракт на фильм дал мне время. Он освободил меня из круговорота вечного писания и преподавания — я себя чувствовала как белка в колесе.
Сейчас я вернулась в свое беличье колесо, потому что один мой ребенок учится в колледже, а второй стремительно к этому приближается. Я уже упоминала мужа, так вот, он тоже писатель, поэтому мы оба живем этой хрупкой жизнью, стоя одной ногой на банановой шкурке. Мы вносим поправки, когда необходимо. Я считаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы делать то, что нужно, чтобы зарабатывать, будучи писателем. Это утомительно, но интересно.
Однажды я была в машине, полной писателей, нас везли на какое-то мероприятие, и все на заднем сиденье говорили о провалах и разочарованиях. Водитель обернулся и рявкнул: «Вы все такие талантливые! Почему вы должны испытывать такой стыд?» Мы посмеялись над собой. Мы знали, что описывали чувство, которое испытывают многие писатели.
Иногда Зевс. Иногда нетУ меня бывают разные писательские дни. Работая над некоторыми книгами, я получаю немыслимый, продуктивный опыт, будто выпрыгиваю прямо изо лба Зевса. Может быть день после помолвки, когда весь мир уменьшается, а содержимое мозга перерабатывается в миниатюру на странице. Когда я писала роман «Позиция», у меня было чувство, будто я секретарша для самой себя. Вся работа над романом свелась к тому, чтобы просто успевать за своими мыслями. И быстро записывать. Ту книгу я сделала молниеносно.
Во время работы над другими книгами бывали дни и ночи усталости, апатии. Обращаясь к собственному опыту, сейчас точно могу сказать, что так всегда заканчивается, поскольку в основе любой книги лежит неправильный или недостаточно реализованный посыл.
Посыл — внутренний императивКогда я пишу, то задаю себе вопрос, который обычно задает читатель автору: «Зачем ты мне это все рассказываешь?» Книга должна вызывать эротическое желание; смысл книги должен заглатываться как горячая булочка; идея должна быть неразрывно связана с содержанием; и конечно, сведения, в которых всегда была нужда.
Если ответ на вопрос «Зачем ты мне это рассказываешь?» не приходит в голову быстро, если я пишу без спешки, это первый знак того, что что-то не так. Когда кажется, что романы или рассказы идут в никуда, они теряют свой посыл, причину своего существования.
Посыл — это то, что у нас ассоциируется со срочными, внешними моментами — например, с политическими вопросами. У меня он также ассоциируется с искусством. Знаешь, что что-то можно исправить, вне зависимости от того, общественное ли это заблуждение или неполная информация. Вот что дает искусство — более полный взгляд, ты видишь такие закоулки, которые иначе никогда бы не заметил.
Много лет назад я продала роман, в котором рассказывалось о знаменитой пациентке Фрейда, Доре, написанный с ее точки зрения. По существу, это была попытка забрать ее историю у Фрейда и вернуть ей. Я наслаждалась написанием этих пятидесяти пяти страниц, ездила в Вену, чтобы все расследовать. А потом, спустя немного времени, осознала, что совсем не хотела писать эту книгу. Я чувствовала, что язык, на котором должна была быть написана эта книга, крайне убог, поскольку действие происходило давным-давно, а повествование велось от первого лица. В теории хорошо было мечтать, что «заберу» историю и верну ее обладательнице. В реальной жизни все обернулось иначе. Как только я это поняла, то потеряла свой внутренний императив.
Одни романы похожи на большие карманные книги; в них есть целый мир, и писатель, и читатель вынуждены копаться, чтобы найти то, что они ищут. Другие — больше похожи на тонкие контейнеры. Роман про Дору должен был быть именно таким. Меня удивило то количество проблем, с которыми мне пришлось столкнуться. Меня очень интересует все, что связано с психоанализом, и я думала, что такая книга будет писаться яростно и мощно. Но вдруг откуда-то стали вылезать лирические нотки — и это обернулось для меня ловушкой.
Лиризм может разбить предложения на сияющие отдельные обособленные элементы, и это может либо усилить мощь работы, либо сделать прозу притягательной, восхитительно личной, но лишенной силы. Все мои труды в Вене по сбору материала остались втуне и закончились лишь одним параграфом в моем следующем романе. А Дору и ее мир я забросила окончательно. В итоге из всего можно получить хороший суп, пусть даже и в неузнаваемом виде.
Самое тяжелое время для меня как писателя — это поиск центральной мысли книги. Как только она появляется, я чувствую себя уверенно. Это как ингалятор в кармане, когда у тебя астма.
До и послеУ меня водораздел проходит через роман «Жена» — всю свою писательскую жизнь я делю на до и после. Мне не очень нравится то, что я писала до «Жены». Я все еще жила в мире слов и фраз, что иногда мне нравились, но я не была ими абсолютно довольна. Я как писатель сознательно придерживалась лиризма, была сдержанной и немного скрытной. Я переживала, что результаты были недостаточно сильными.
Книги, которые мне в то время нравилось читать, были намного сильнее тех, что писала я. Хотя у меня есть замечания к работе Филлипа Рота, мне нравится мускулистость его прозы. Что мешало мне писать с той же страстью, что я чувствовала, когда писала? Мне это удалось, когда я написала «Жену».
Камень, ножницы, бумагаЯ задумывала «Разъединение» как современную «Лисистрату»[50]. Я начала книгу в годы президентства Буша, когда я, как и все, устала от бесконечных войн США с Афганистаном и Ираком. Изначально я думала, что у «Разъединения» будет важное содержание на военную тему.
