Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
Подготовив почву для самостоятельных действий короля, пожелавшего вдруг независимо вершить государственные дела, Ришелье удалился в свое имение. Дальше произошло то, чего и следовало ожидать: никогда особо не утруждавший себя решением сложных политических вопросов Людовик XIII быстро сдался и, понимая свою ответственность за судьбу страны, призвал кардинала вернуться. Естественная справедливость восторжествовала.
В трилогии о мушкетерах есть образ священника, развитию которого уделяется куда больше внимания, чем развитию образа Ришелье. Это и понятно. Ришелье появляется лишь в первом романе, и его деятельность, оказывая влияние на развитие сюжета, все же остается на втором плане. Тот же образ, о котором идет речь, не только постоянно на виду, но без него нельзя было бы представить себе и самих романов. Это — Арамис. Как и Ришелье, Арамис одновременно и священник, и воин, и когда он перестает держать в руках шпагу, то становится крупным политиком, без страха вмешивающимся в судьбы государства. Подобно Ришелье он смел, хитер, изобретателен. Подобно Ришелье больше склонен к светской жизни, чем это пристало бы духовной особе. Возможно, Арамис и мыслил себя кем-то вроде Ришелье при близнеце Людовика XIV, если бы тому удалось остаться на престоле и не стать Железной маской.
Впрочем, у Арамиса есть, бесспорно, серьезное отличие от Ришелье: во всех его действиях личный интерес изрядно опережает интересы тех, кого он, по видимости, представляет. Честолюбие, прикрытое лицемерной приниженностью человека, якобы посвятившего себя Богу, постоянно проскальзывает в речах, действиях и поступках этого загадочного человека. Он знает, что и когда следует сказать, но думать при этом он может прямо противоположное. Эта черта характерна и для Ришелье, но тот создает сильное государство, а Арамис, не менее умный и изворотливый, действует во благо себе. В конечном счете оба преуспевают: Ришелье добивается укрепления королевской власти; Арамис становится не только командором иезуитов, но и могущественным герцогом Аламеда. Однако если Ришелье хлопочет о нарождающемся будущем Франции, то Арамис — это Ришелье прошлого, тяготеющего к интригам иезуитов и к тому, чтобы поставить интересы ордена выше интересов государства. Такое обвинение было, как известно, в свое время предъявлено руководителям ордена тамплиеров. Только Арамису не суждено, потерпев поражение, взойти на костер: он остается жить, испепеляемый внутренним пламенем, разочарованный крушением своих честолюбивых замыслов и снедаемый угрызениями совести после смерти Портоса, которого он втянул в гибельную для того интригу.
Арамис не успел принести особого вреда Франции и в своих действиях ни разу не изменил своей внутренней сути. Провидение пощадило его. Он, единственный из четырех друзей, переживает эпилог «Виконта де Бражелона», что позволило, уже в XX веке, французскому писателю Полю Махалину написать в качестве продолжения трилогии Дюма роман «Крестник Арамиса», заканчивающийся смертью последнего из мушкетеров. По Махалину, старик Арамис умер, как только получил сообщение о кончине Людовика XIV. Можете сами посчитать, сколько лет прожил этот герой, если мы впервые встречаем его в «Трех мушкетерах» двадцати с небольшим лет, а король-солнце в это время еще даже не родился!
Прежде чем покинуть Арамиса, вспомним, каким Дюма описал его в начале и в конце его долгого и извилистого пути. В начале «Трех мушкетеров» Арамис еще не священник, но сутана «висит у него в шкафу позади одежды мушкетера» («Три мушкетера», И).
«Это был молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, с черными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью, бархатистым пушком. Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнюю губу. Казалось, он избегал опускать руки из страха, что жилы на них могут вздуться. Время от времени он пощипывал мочки ушей, чтобы сохранить их нежную окраску и прозрачность. Говорил он мало и медленно, часто раскланивался, смеялся бесшумно, обнажая красивые зубы, за которыми, как и за всей своей внешностью, по-видимому, тщательно ухаживал» (II).
Готовясь к духовной карьере, Арамис собирается писать богословскую диссертацию. Он обсудил ее с настоятелем иезуитского монастыря и священником из Мондидье, приняв при этом «такую изящную позу, словно он находился на утреннем приеме в спальне знатной дамы, и любуясь своей белой и пухлой, как у женщины, рукой, которую он поднял вверх, чтобы вызвать отлив крови» («Три мушкетера», XXVI). Душа Арамиса еще мечется между саном и благами светской жизни. Потому и желательной темой диссертации он считает «Non inutile est desiderium in oblatione».[48] Ho стоит д’Артаньяну вручить другу письмо от дамы, на благосклонность которой он перестал было надеяться, как Арамис сразу же решает, что с принятием духовного сана можно и должно повременить.
Со временем Арамис находит способ не особо обременять себя достойными сожаления жертвами Господу, совместив удовольствия жизни с церковной карьерой. Жизнь, которая ярче и многообразнее, нежели любая диссертация, проводит его через все то, от чего он не хотел отказаться, не испробовав. И вот наша последняя встреча с этим героем в «Виконте де Бражелоне».
«— Ты, быть может, больше не увидишь меня, дорогой д’Артаньян, — отвечал Арамис. — Если бы ты знал, как я любил тебя! Теперь я стар, я угас, я мертв.
— Друг мой, ты будешь жить дольше, чем я, твоя дипломатия велит тебе жить и жить, тогда как честь обрекает меня на смерть.
— Полно, господин маршал, — усмехнулся Арамис, — такие люди, как мы, умирают лишь после того, как пресытятся славой и радостью.
— Ах, — с печальной улыбкой произнес д’Артаньян, — дело в том, что у меня уже нет аппетита, господин герцог.
Они обнялись и через два часа расстались навеки» («Виконт де Бражелон». Эпилог).
Другой образ священнослужителя, реального исторического лица, действующего в романах Дюма, — это Мазарини. Многое в его описании наглядно показывает, что великое и смешное вполне могут уживаться рядом, в одном человеке, в представлениях о нем современников и потомков.
Положение Мазарини, который также являлся и священником, и государственным деятелем, было не просто двойственным, очень часто оно становилось неустойчивым. С одной стороны, кардинальский сан, приобретенный им без прохождения предварительных этапов церковной карьеры. С другой — официально полученное от папы освобождение от ряда кардинальских обязанностей.[49] С одной стороны, положение любовника регентствующей королевы Анны и доступ к рулю государственной власти, с другой — нестабильность этой власти, еще окончательно не утвердившейся над могущественными принцами крови. Ненависть фрондеров и народа к презренному «итальяшке» и восторженный прием у того же народа после возвращения из изгнания и подавления Фронды. Радение о благе государства и о будущем юного Людовика XIV и одновременно вошедшая в анекдоты скупость кардинала, заставлявшая его порой колебаться перед принятием важного решения, выполнение которого подразумевало серьезные финансовые затраты.
Образ Мазарини у Дюма неоднозначен. Мушкетеры презирают его скаредность, объявляют трусом и загоняют в угол, заставляя раскошелиться и наделить их обещанными чинами и званиями («Двадцать лет спустя»). Может быть, для них Мазарини — символ тех самых товарно-денежных отношений, которые непривычны тем, кто вырос на идеях феодальных традиций? Возможно, именно поэтому они смотрят свысока на комичного, по их мнению, человечка. И все же, пересказывая анекдоты времен Мазарини и отдавая свое предпочтение древним принципам славы перед духом наживы, Дюма не делает образ Мазарини однозначным. Предсмертный совет кардинала королю: «Никогда не берите себе первого министра» («Виконт де Бражелон». Ч. I, XLVIII) — дорогого стоит. Он становится указанием пути к грядущему торжеству абсолютизма.
Тот же кардинал при столкновении личных интересов и интересов Франции склоняется в пользу последних, предлагая Людовику XIV отказаться от Марии Манчини (племянницы кардинала) в пользу испанской инфанты («Молодость Людовика XIV»).
Однако мы не будем долее задерживаться на этом образе, потому что, будучи формально кардиналом, Мазарини всегда больше тяготел к светскому, нежели к религиозному поприщу. Поэтому Дюма нигде не наделяет его чертами духовного лица, разве что упоминает его сан и красную мантию.
Несколько особняком стоит образ аббата Фариа в «Графе Монте-Кристо». Еще один священник, который считает себя обязанным участвовать в политической борьбе, в борьбе за единую Италию. Но он не стоит у руля власти, а, скорее, противостоит могущественным политикам своего времени. Итог его политической деятельности, в отличие от деятельности Ришелье, Мазарини и Арамиса, печален: он вынужден окончить свои дни в одиночной камере замка Иф. Может быть, ему не стоило участвовать в политических интригах. Ведь по сути Фариа — ученый. Он изучал разные науки и обобщал их на основе философии, ибо, по его мнению, «выучиться не значит знать; есть знающие и есть ученые, — одних создает память, других — философия. (…) Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных знаний и высокого ума, применяющего их» («Граф Монте-Кристо». Ч. I, XVII).
