Виталий Шенталинский - Марина, Ариадна, Сергей
Вот все, что удалось выжать из Ариадны о преступлениях ее матери.
А теперь покажите, какие мотивы побудили вас вернуться в СССР.
Я решила вернуться на родину, отвечает Ариадна. Я не преследо вала цели вести работу против СССР…
Это ее последний правдивый ответ на допросе. Мы можем только представить себе, что за ним последовало. Но дальше в протоколе идет фраза, которой столько добивались следователи:
«Я признаю себя виновной в том, что с декабря месяца 1936 г. являюсь агентом французской разведки, от которой имела задание вести в СССР шпионскую работу…»
Наконец–то! Признание было вырвано, следователи могли торжествовать: на полях протокола против этой ключевой фразы стоят ликующие восклица тельные знаки.
И дальше следствие уже покатилось в заданном направлении. Одна ложь потянула за собой другие. Сломленная пытками девушка больше не сопротивлялась подписывала все, что от нее требовали. Ведь мало признать себя виновной, надо еще доказать это. Тут опять пошли в ход ее собственноручные показания.
В них Ариадна вспоминала о своем сотрудничестве в парижском журнале «Франция СССР», дружбе с его редактором Полем Мерлем, который предложил ей перед отъездом в Советский Союз стать собственным корреспон дентом журнала. Этот Поль Мерль должен был сразу показаться Лубянке лицом подозрительным.
А вы не боитесь ехать? спросил он Ариадну в последнюю встречу.
Чего мне бояться?
Ну вы же знаете о тех судебных процессах, которые происходят в Москве. Можно себе представить, с каким недоверием встретят там человека, прибывшего из–за границы. Я боюсь, вам там трудно будет устроиться… Кстати о процессах: отчего это все обвиняемые признались вот что я не могу понять. Люди идейные, борцы, вдруг не только подтверждают свои преступления в суде, но и раскаиваются. Я не понимаю, что с ними всеми сделали на следствии. Если бы их били и мучили, то велики были бы шансы на то, что они разоблачили бы это во время суда. У нас говорят, что их загипнотизировали, но это уж слишком глупо звучит. Неужели следствие велось таким образом, что обвиняемые искренне признались в своих преступлениях против Советской власти?..
Как в воду глядел редактор, напутствуя неопытную сотрудницу! Теперь–то она уж смогла бы ответить ему. И счастье француза, что он жил в Париже. Ибо следствие велось «таким образом», что и он сам, не ведая того, стал преступником.
Протокол допроса Ариадны бесстрастно повествует:
«Вопрос. Как вы были привлечены для шпионской работы в пользу французской разведки?
Ответ. К сотрудничеству с французской разведкой я была привлечена Полем Мерлем незадолго до моего отъезда в Советский Союз.
Вопрос. Кто такой Поль Мерль?
Ответ. Поль Мерль формально является редактором журнала Франция СССР.
Вопрос. А в действительности?
Ответ. А в действительности, хотя прямо он не говорил, мне стало ясно, что Мерль является резидентом французской разведки…»
Вот так вербует французская разведка не говоря, что она разведка. И вот что интересует французскую разведку: материалы об антисоветских настроениях выдающихся работников советского искусства, театра и других представителей советской интеллигенции, о жизни и работе отдельных заводов и колхозов… Никаких конкретных примеров шпионской деятельности Ариадны следователи, при всем их воображении, придумать не смогли. Да, видимо, и не пытались зачем? По блестящей формуле советского правосудия, признание обвиняемого царица доказательств!
Зато на том же допросе они получили подпись Ариадны под еще одним крайне важным для них показанием, возникшим в протоколе неожиданно, без всякого наводящего вопроса:
«Не желая скрывать чего–либо от следствия, должна сообщить о том, что мой отец Эфрон Сергей Яковлевич, так же как и я, является агентом французской разведки…»
Доказательства? Снова берутся и препарируются в нужном духе ее собственноручные записи сцены разговоров с отцом во время его болезни и когда он спас ее от газа. Лирику долой, остается фраза: «Отец ответил, что своих преступлений перед Советским Союзом он искупить никогда не сможет, что он работает не только на СССР, но и на других…» и получает в протоколе допроса такое продолжение:
«Вопрос. На кого именно он работает?
Ответ. Отец не сказал, но для меня и без того ясно, что речь идет о французской разведке…»
Опять как и с Мерлем: не сказал ничего, но и без того ясно…
Истинную подоплеку истории сотрудничества с парижским редактором Ариадна раскрыла много лет спустя в заявлении Генеральному прокурору оно подшито в той же папке следственного дела и, по существу, перечерки вает всю обвинительную его часть:
«Под давлением следстви была вынуждена оговорить себя и признать себя виновной в шпионской связи с французским журналистом Полем Мерлем… Несмотря на то что мои показания являлись сплошным вымыслом, они удовлетворили следственные органы, что явилось лишним доказательством того, что органы не располагали никакими компрометирующими меня материалами. На самом же деле знакомство мое с этим журналом сводилось к следующему. Незадолго перед своим отъездом в СССР я получила от тов. Ларина, секретаря Союза возвращения на Родину (организация эта являлась одним из замаскированных опорных пунктов нашей контрразведки в Париже и финансировалась нами), предложение сделать несколько переводов и очерков по материалам советской прессы на темы литературы и искусства в журнале «Франция СССР», и Ларин познакомил меня с редактором этого журнала Полем Мерлем. Указанную выше работу я выполнила, и она была напечатана в журнале. Поль Мерль, узнав от меня о моем скором отъезде в СССР, предложил мне быть корреспондентом этого журнала в Советском Союзе. Свое согласие я дала лишь после того, как Поль Мерль, обратившийся по этому вопросу в советское посольство в Париже, получил официальное разрешение от тогдашнего полпреда (кажется, это был тов. Майский)…
Являясь членом семьи работника советской разведки, я постоянно поддерживала связь с органами НКВД через работника этих органов Степанову Зинаиду Семеновну. Я немедленно, тотчас же по приезде в Москву, поставила ее в известность о своей связи с журналом «Франция СССР» и просила проинструктировать меня о дальнейших взаимоотношениях с ним.
Она согласовала этот вопрос и сообщила, что руководство не рекомендует мне работать в журнале «Франция СССР» и поддерживать связь с его сотрудниками, ввиду того что органы не располагают о них достаточными данными и не находят возможности в данное время занятьс их проверкой. Таким образом, я, не отправив во Францию ни одной корреспонденции, связь эту по указанию органов порвала еще в начале 1937 г. и с тех пор ничего не знаю ни об этом журнале, ни о его сотрудниках.
Несмотря на мои неоднократные просьбы, следствие категорически отказалось допросить Степанову, котора могла подтвердить мою невиновность, и приложить ее показания к моему делу. Так же и официальное разрешение нашего полпредства на мое сотрудничество в журнале «Франция СССР», изъятое у меня при обыске и находящееся в материалах следствия, оказалось «утерянным» и к делу приложено не было.
Применяя указанные выше недозволенные методы следствия, следователи Кузьминов и другие выколотили из меня ложные показания против моего отца. Несмотря на все давление следствия, я тотчас же отказалась от этих показаний и требовала прокурора, а последний зафиксировал мой отказ только много времени спустя, т. е. тогда, когда показания эти сыграли свою роль при аресте моего отца…»
В других заявлениях властям Ариадна дополняет:
«На протяжении всех лет своей разведывательной работы отец пользовался доверием и уважением своего руководства, как за границей, так и в СССР. Но с приходом Берии в органы НКВД отношение к отцу и к приехавшим с ним товарищам резко изменилось. Все прежнее руководство было арестовано, а новое занялось раздуванием вражды, сплетен, склок среди этой небольшой, недавно сплоченной и дружной группы людей, натравливая их друг на друга, собирая у одних ложные, компрометирующие сведения о других и т. д.
Так, помню, т. Клепинин — Львов, живший вместе с нами в Болшеве, стал расспрашивать моего отца, не был ли тот дворянского происхождения, много ли у него было недвижимого имущества до революции, и старался добитьс утвердительных ответов. Отец же, никогда не бывший ни дворянином, ни капиталистом, был удивлен и удручен таким «допросом». Этот небольшой случай припомнился мне, когда я, арестованная в августе 1939 года, находилась под следствием и меня, наряду с другими дикими и ложными вещами, заставляли сказать об отце один день что он был дворянином, другой день евреем, третий капиталистом и пр.
Кто именно из бериевского руководства ведал этой группой людей, и в частности моим отцом, мне неизвестно, хотя некоторых из них я видела, провожа больного отца на свидание с ними.
