Дина Хапаева - Готическое общество: морфология кошмара
Мы покидаем мир, в котором привычными понятиями были равенство перед законом, социальная справедливость, свобода слова, публичная политика, в котором существовало понятие убежища — политического, морального, идеального. Со скоростью, опережающей осознание перемен, мы падаем, в неизвестность, приобретающую странные готические очертания. Возможно, пройдет год или два, и нам станет трудно поверить в то, что принципы государственной политики, общественной жизни, взаимоотношений между людьми, которые еще отчасти сохраняются сегодня, действительно имели место, а не приснились нам и не являются выдумкой историков и политологов. Также трудно, как трудно было еще несколько лет назад предвидеть масштаб и серьезность перемен, которые мы наблюдаем сегодня.
Эта книга адресована врагам готического общества. Всем тем, у кого вызывают протест готические практики, вторгающееся в нашу современность. Тем, кто стремится сохранить, хотя бы в качестве места памяти, наследие европейского гуманизма.
II. Готическая эстетика
Рождение готической эстетики
Огромный красно-золотой дракон крепко спал, порыкивая во сне и выпускал из ноздрей струи дыма. Крылья его были сложены, и это придавало ему сходство с чудовищной летучей мышью.
Он возлежал на груде сокровищ, обхватив ее лапами и придавив длинным, свернувшимся в кольцо хвостом.
Дж. Р. Р. ТолкинПрофессор древнеанглийской и средневековой литературы Джон Рональд Руэл Толкин должен появиться первым на этих страницах. Но вовсе не потому, что он был родоначальником жанра фэнтези. Профессор Толкин не просто изобрел новый жанр: он создал новую эстетическую систему, которая сработала с точностью часового механизма, нанеся последний сокрушительный удар эстетике Нового времени.
Заглянем в его творческую лабораторию (напомним, что на дворе — мрачные межвоенные годы). Мы не станем рыться в черновиках писателя Толкина, чтобы узнать, чем хоббит в первых набросках отличался от «настоящего» хоббита. Особую ценность представляют для нас статьи и выступления Толкина, ученого, литературоведа, в которых он начинает формулировать принципы готической эстетики, чтобы потом «воплотить их в жизнь».
Всякому кто возьмет в руки его научные работы, бросится в глаза, что главным объектом его полемики, критики и сарказма являются ученые и литературоведы. У непредвзятого читателя обязательно создастся впечатление, что профессор Толкин не терпит всякой учености вообще и находится не в ладах с филологической наукой в частности. Редкая отсылка к текстам коллег-филологов обходится без таких ремарок, как: «Методология сослужила недобрую службу» или «Значение мифа нелегко пришпилить аналитическими рассуждениями»[6]. В глазах профессора Толкина наука чревата только неприятностями: например, именно «латинская ученость» кладет конец эпосу, которым Толкин нескрываемо восхищается[7]. Если удается установить какой-то очевидный факт или сделать несложное умозаключение, то это всегда происходит «вопреки мнению литературоведов», скудоумие которых профессор Толкин никогда не упустит случая изобличить[8]. Добавим к этому, что Толкин крайне неохотно публиковал свои научные труды (может быть, ему не нравился жанр?), хотя, как известно, переквалифицировавшись в писателя, он сделался исключительно плодовит.
Главное, что вызывает раздражение Толкина в адрес литературоведов, — это их несерьезное отношение к дракону. Если бы не это, он мог бы им многое простить. Но из-за их возмутительного пренебрежения драконом собратья-литературоведы не заслуживают снисхождения: их неспособность проникнуть в художественный замысел эпического поэта, по мнению Толкина, сравнима только с тупостью зоолога: Юн (эпический поэт, автор «Беовульфа» — Д. Х.) ценил драконов потому, что они встречались редко, а также потому, что они были ужасными, — совсем как некоторые в наше время. Еще они нравились ему как поэту, а вовсе не как трезвому зоологу, и на то у него была здравая причина»[9].
Только не надо думать, что сказанное здесь о драконе является «метафорой», эксцентрической выходкой странного профессора и т.д. Серьезное и вдумчивое отношение к реальному дракону для Толкина является делом принципа, ради которого он готов сражаться — и не только с коллегами. Тело и дело дракона ложится в основу создаваемой им новой эстетической системы.
Конечно, в своем отношении к литературоведам Толкин был совершенно прав. И то же самое он справедливо мог бы сказать об искусствоведах. Даже великий Эрвин Панофский в своей знаменитой работе «Готическая архитектура и схоластика»[10], восславив связь готического искусства с философией того времени, умудрился не заметить ни одной химеры, как если бы их вовсе не существовало, как если бы перед ним был не готический собор, а бетонное детище Ле Корбюзье.
Постоянные выпады против научного анализа в защиту эпоса на страницах работ Толкина-ученого[11] подсказывают предположение, что он в конце концов решил делом доказать величие дракона, сконструировав эпос, который попирал бы все враждебные дракону каноны научности и литературоведения. А может быть, коллеги-литературоведы являлись не просто оппонентами в научной полемике и даже не только представителями научной идеологии? Возможно, в глазах Толкина они воплощали собой не столько научную рациональность, сколько противную Толкину рационалистическую эстетику Нового времени с ее антропоцентричностью?
Толкин и дракон
Дракон вытянул шею, приблизил свою чудовищную морду к узкому отверстию в стене пещеры и выдохнул струю пламени.
Бильбо еще повезло — он успел убежать далеко, поэтому обжегся не сильно, но все же чувствительно.
Да, не стоило насмехаться над драконом; ошибка чуть не стоила ему жизни.
— Бильбо, ты балбес! — сказал себе хоббит.
— Никогда не смейся над живым драконом! — Впоследствии эта фраза стала его любимой присказкой и даже превратилась в поговорку.
Дж. Р. Р. ТолкинИтак, перейдем к самому существенному — к дракону. Почему он так важен? На этот вопрос Толкин отвечает весьма подробно: он необходим для придания вселенской, нечеловеческой значимости происходящему[12]. Более того, мы узнаем, что «всего лишь потому, что враждебные силы в «Беовульфе» имеют нечеловеческую природу, эта история масштабнее и привлекательнее, чем нарисованная нашим воображением поэма о падении короля Освальда. Она отражает космичность и развивается параллельно с размышлениями о судьбах человечества... выходит за рамки дат и исторических границ»[13]. Что это? Похоже, что наш автор выступает здесь против антропоцентризма? Выходит, не герои и не деяния человеческие, не история рода человеческого, а чудовища придают повествованию космический характер? Такое отношение к дракону, конечно, значит многое и достойно различных интерпретаций, но одна из них несомненна: в средневековых мотивах Толкин первым начинает узнавать рождающуюся в европейской культуре потребность в чудовищах, во внечеловеческом как объекте литературы наряду и наравне с человеком. Он прямо говорит, что появление дракона выражает важную потребность современного человека в эстетике чудовищ. Дракон необходим для того, чтобы получить удовольствие от чтения[14], поясняет Толкин. Действительно, читатель, принадлежавший культуре Нового времени, был начисто лишен удовольствия от встречи с драконами на страницах художественной прозы, где их появление строго маркировало жанр[15]. Место дракону отводилось только в сказках для детей — дальше на его пути неколебимой стеной вставала рационалистическая эстетика Просвещения и последующих эпох.
«Настоящие драконы необходимы для поэмы»[16] — эта максима Толкина выразила усталость от рациональности предшествующих столетий, от выхолащивания из литературы образов, противоречащих прагматической ментальности и эстетике модернизма, ибо готический роман с его демонами и вампирами, о котором речь пойдет ниже, был гораздо менее радикальной, чем Толкин, попыткой разрыва с эстетикой Нового времени, агония которой будет длиться и в живописи, и в литературе с конца XIX по конец XX века.
Суть готической эстетики, которую открывает Толкин, но принципы которой будут полностью реализованы значительно позднее, в современной культуре, состоит в разочаровании в человеке и в человеческих возможностях. Ее главная максима возвестила о смене эстетического канона: утрата интереса к человеку как к главному явлению, как к мерилу всех вещей. От нее родятся хоббиты, а спустя еще полвека она выносит и произведет на свет ведьм, оборотней, вампиров, нелюдей и нечисть разного вида, обитателей и полновластных хозяев литературы и зрелищных искусств наших дней.
