Сергей Щепотьев - Краткий конспект истории английской литературы и литературы США
Но счастлива ли София? При появлении в её пансионе постояльца из родного Бёрсли женщина испытывает несказанное волнение, тем более, услыхав от него имя Сирила Поуви — она догадывается, что это её племянник. Догадка возникла и у гостя: Мэтью поделился ею со своим приятелем Сирилом. Весть о Софии вскоре достигает её сестры. С поразительным мастерством описывает Беннетт смятение, которым охвачены сёстры: голос крови, и тысяча воспоминаний, и любовь, и гордыня, и тревожные сомнения в том, сохранилось ли у них на деле хоть что-нибудь общее... Констанс после разговора с Мэтью падает в обморок. София после отъезда постояльца физически теряет дар речи, ей прописывают полный покой, но приглашение, полученное вскоре от Констанс, лишь увеличивает тревоги Софии. Она не привыкла оставлять без присмотра свое дело. И все же после долгих колебаний продает пансион и едет на родину.
Их встреча через четверть века после разлуки это, в сущности, встреча чужих людей в ставшем чужим для Софии провинциальном городишке, который угнетает её своей грязью, дымом, уродливым убожеством. Даже её легким хотелось парижского воздуха! Её раздражает провинциализм земляков, все эти местные дрязги и сплетни, отсутствие интереса даже к её рассказам о Париже — все, что она называет провинциальным эгоизмом. И это при том, что сама она тридцать лет даже не бывала в парижских театрах!
Лишь в одном она завидует Констанс: у той есть сын! Но при ближайшем знакомстве София видит эгоизм молодого человека, его равнодушие к чувствам матери. Тем не менее, именно ему завешает София все свое состояние, удвоившееся после получения ею в Бёрсли наследства от отца и теток. А Констанс не сомневается, что Сирил «растратит их холодно и неблагодарно».
Врач рекомендует Констанс побольше передвигаться, выходить из дому и выезжать за пределы своего городка. София везет сестру на воды в Бакстон, предлагает ей и дальше путешествовать — если не за границу, то хотя бы по Великобритании. Но Констанс резко противится этим планам. Сёстры возвращаются в Бёрсли. Их жизнь течет в пререканиях с прислугой, заботах о двух старых собаках да своеобразной войне друг с другом: старшая Констанс продолжает свое постоянное внутреннее сопротивление властной Софии. Кажется, ничего не могло нарушить этот своеобразный уклад. Но вот «пять слов телеграммы ввергли спокойную, размеренную, монотонную жизнь Софии в неописуемое беспокойство»: знакомый содержатель ломбарда из Манчестера сообщил, что Джералд Скэйлз, опасно больной, находится в его доме. «Она не видела его тридцать шесть лет. Ему сейчас, должно быть, за семьдесят, и он вернулся к ней, как истертый грош из долгого обращения». Софии отвратительна мысль о том, что она должна увидеть бросившего её мужа. Но она убеждена, что должна это сделать. Она отказывается от предложения Констанс сопровождать её. Ока не хочет, не может поделиться случившимся с племянником Диком и его невестой Лайли, с которыми она едет в Манчестер на автомобиле: это только её личные переживания, её мир, её жизнь.
Она увидела Джералда уже мертвым. И вновь — по той же причине отказавшись от присутствия хозяина дома. Ей страшно, но вид умершего столь жалок, что страх отступает. И не только страх: многолетняя обида тоже. При виде лежащего перед нею жалкого мертвого старика она вспоминает их молодость, счастливые дни и ночи, и эта «загадка жизни, ошеломительная и убийственная», сводит в могилу и самоё Софию: к сестре она возвратилась уже без сознания, и вскоре «бедная, гордая, властная София умерла».
Для Констанс это, с одной стороны, горе утраты недавно обретенного после долгой разлуки родного человека, с другой — «освобождение от энергичной и властной сестры, нарушившей её летаргическое спокойствие», хоть «она никогда не призналась бы в этом даже самой себе».
Еще год она проводит в общении с племянником и его невестой, которые добры и внимательны к ней — правда, как показывает автор, не без надежды на будущий свадебный подарок. Собственно, даже не это придает отношениям молодой пары со «старой леди», как они называют между собой Констанс, оттенок горечи: гораздо печальнее то, что Констанс не понимает, насколько безразличны им и её альбомы с фотографиями, и подаренные ею семейные «драгоценности» — старомодная камея или допотопные часы на цепочке... Печальна тут, собственно, сама закономерность этих отношений, так точно изображенных Беннеттом.
Точность психологического портрета «старой леди» довершает её, столь характерный для многих стариков, «финальный рывок»: Пять городов спорят о перспективе их административного объединения. Констанс, преодолевая мучительные боли, вызываемые ишиасом и ревматизмом, направляется на пункт для голосования, голосует против объединения и находит в себе силы, чтобы самостоятельно вернуться домой. Она еще успевает узнать, что противники объединения победили в голосовании. И ночью умирает.
Сирил приехал спустя три дня после похорон, чтобы получить наследство и лишить своего кузена ожидаемой доли. Зато на похоронах Констанс присутствует «сказочно старый, бессмертный» друг её отца. Эта последняя деталь как нельзя более соответствует иронической интонации, которая свойственна манере Беннетта, но в то же время эта подробность весьма правдива, жизненно достоверна, узнаваема.
Роман завершают несколько строк, о которых как нельзя лучше сказал в своей статье Джон Уэйн, полемизируя со словами Д. Г. Лоуренса.
«Я ненавижу отречение Беннетта, — писал Лоуренс в одном из писем. — Трагедия должна быть сильным ударом по несчастью».
«Если это так, — рассуждал Уэйн, — то Беннетт никогда не поднимался до трагедии. У него — пафос, меланхолия, но никогда не титаническая борьба с невозможным неравенством, которое мы ассоциируем с трагедией. В финале „Истории старых женщин“ старая (собака — С. Щ.) Фоссетт, нетвердо стоящая на ногах, направляется к миске с обедом. Обе пожилые леди, давшие ей приют, мертвы; сама она стара, слаба, возможно, от нее дурно пахнет, она, несомненно, скоро развалится на куски. Ничего из этого не приходит ей в голову. Поле её зрения так ограниченно, что она видит только свои простые нужды и регулярные привычки. И с инстинктом, столь же неосмысленным, как решение амебы двинуться в своем развитии в сторону homo sapiens, она непреклонно направляется к миске и ест. Ею движет слепая воля к выживанию. И в этом состоит метафора взгляда Беннетта на людей. У них не более воли над судьбой, чем у животных. Разница в том, что они понимают, как трагично их положение. И, чтобы выстоять, они развили в себе качество, которое не требуется животным: стоическое терпение, помогающее им выдержать бремя времени. Все персонажи, которых Беннетт любит или которыми он восхищается, обладают этим стоицизмом. <...> Имеют его и Констанс, и София. Романтически, актерски владеет им и Ширак. Персонажи вроде Джералда или мадам Фуко, которым стоицизм не свойствен, которые видят в жизни только возможность или невозможность получать удовольствие, находятся несколько ниже авторских симпатий, хоть и не лишены его жалости.
Одна из записных книжек Беннетта, содержавшая народную мудрость, некогда популярная, а ныне совсем забытая, называлась „Как сделать жизнь возможно лучше“. Заметьте, не „как получить от жизни возможно больше“, что посоветовал бы современный писатель-жизнелюб, а как сделать её возможно лучше, несмотря на неудовлетворительное положение вещей. Для иных такой взгляд всегда будет неподходящим, для пророчески-экстатических типов вроде Лоуренса он будет казаться определенно пагубным и достойным сопротивления. Но я склонен думать, что определенная часть людей придерживается этого взгляда во все времена, и одно это могло бы оправдать его воплощение в первоклассной реалистической литературе вроде „Истории старых женщин“».
Уэйн справедливо считал что, читая Беннетта, «мы видим жизнь глазами автора, становясь обитателями его внутреннего мира. В конце у нас остается впечатление, что мы провели несколько часов в обществе привлекательной, но требовательной личности, которая заставила нас смотреть на мир её глазами, думать её мозгом и говорить её голосом», как это бывает после чтения Хемингуэя, Сартра, Кёстлера, Оруэлла или Набокова.
Беннетт уехал во Францию почти ни с чем. Возвратился — с женой-француженкой, деньгами в банке, солидной репутацией, и чувством достигнутого, которое помогло ему превозмочь свою застенчивость и расцвести как личность.
Жизнь, однако, преподносила и неприятные сюрпризы. Деньги он тратил так же быстро, как зарабатывал. Критика далеко не всегда льстила своими оценками репутации писателя. Брак расстроился.
Он постоянно принуждал себя работать и, возможно, писал больше, чем следовало[22].
Но, как заметил Дж. Уэйн, «ни одну книгу Беннетта — даже из тех, которые он писал наспех и только ради денег — нельзя назвать безоговорочно плохой. Все они достойны того, чтобы их прочитать».
