Игорь Суриков - Сапфо
И так у Тиртея — из элегии в элегию… Он являлся, повторим, очень крупным лириком, но все-таки, если читать его сохранившееся наследие «сплошняком», в какой-то момент возникает ощущение некоторой монотонности. Ведь автор — ярко выраженный поэт «одной темы». Впрочем, именно эта тема и была мила воинственным спартанцам. Тиртей, в сущности, подробно описывает атаку фаланги.
Куда более разнообразна тематика, которую затрагивает в своих стихах Солон (первая половина VI века до н. э.). О нем уже упоминалось, и мы знаем, что он не только подвизался на ниве словесности, но и был крупным государственным деятелем, законодателем, реформатором, считался, кроме того, одним из Семи мудрецов. У Солона мы встречаем и политическую, и назидательную, и (хотя в меньшей степени) даже любовную лирику.
Процитируем одну из интереснейших его элегий, которую принято озаглавливать «Седмицы человеческой жизни». Ее основная идея такова: человек живет 70 лет, и этот срок четко разделяется на десять семилетних отрезков. У каждой из таких «седмиц» — свои особенности:
Мальчик впервые ограду зубов, во младенчестве нежном
Взросших, теряет, когда семь исполняется лет.
Ну а как только вторые семь лет ему бог завершает —
Признаки явны уже будущей силы мужской.
Что же в третью седмицу? Еще он растет, но пушок уж
На подбородке его; кожа меняет свой цвет.
Вот и четвертая: в возрасте этом любой совершенен
Силой и тем, от чего высшая доблесть в мужах.
В пятую — самое время мужчине помыслить о браке
И сыновей пожелать, чтобы продолжился род.
Ну а в шестую уже вполне упорядочен разум,
И не стремится теперь муж к бестолковым делам.
В годы седмицы седьмой и разум и речь совершенны,
Также и в годы восьмой — вместе четырнадцать лет.
Что же в девятую? Есть еще силы, но начали гаснуть
Мудрость, дар речи — уже трудно большое свершить.
Если же кто-то достигнет конца и десятой — то, значит,
Срок наступил, и пора смертную участь встречать.
Кстати, обратим внимание на то, какая картина предстает тут перед нами, если взглянуть с гендерной точки зрения. Чисто маскулинная! Человек Солона — это мальчик, юноша, зрелый муж, старик. О женщинах автор вообще ничего не говорит, не считая краткого упоминания о том, что в пятую седмицу (то есть в возрасте от двадцати восьми до тридцати пяти лет) мужчине хорошо бы жениться. Но не из соображений какой-то там «любви», а единственно ради того, чтобы родились сыновья (именно сыновья!), «чтобы продолжился род». Интересно, что самому Салону в данном отношении, кажется, не повезло. Неизвестно, был ли он женат, но детей у него не было. Во всяком случае, не было сыновей, а для античного грека эти две вещи, в общем-то, практически совпадали. Дочь не могла стать продолжательницей рода, поскольку по определению попадала после брака в чужую семью.
Вероятно, Солон принадлежал к той же породе мыслителей, что и живший через полтора века после него философ Анаксагор, учитель Перикла. Последний, как сообщается, сказал, услышав о смерти своих сыновей: «Я знал, что они родились смертными» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 13).
Мировоззрение Солона проникнуто идеей разумной меры, искренней верой в богов — хранителей мировой справедливости. Скажем, он отнюдь не выставляет себя бессребреником. Он честно говорит:
Деньги желаю иметь, но если неправедна прибыль —
Нет, не хочу! А не то позже расплата грядет.
То богатство, что боги дают, достанется мужу
Прочным — от самых корней вплоть до вершины своей;
То же, которое люди берут через наглость, беспутно, —
Хоть и приходит оно, злым покоряясь делам,
Но неохотно идет, и вскоре ущерб уж примешан.
А появляется он медленно, будто огонь:
Сущая мелочь вначале, а кончится тяжким мученьем…
Перед нами — очень частый у Солона мотив: богатство полезно только тогда, когда оно приобретено справедливым путем, в противном же случае оно принесет только беды как самому индивиду, так и общине в целом. В другом месте автор высказывается против страсти к накопительству еще более акцентированно:
Равно богаты и тот, у кого серебро в изобилье,
Золото есть, есть поля, чтобы выращивать хлеб,
Кони есть, мулы, — но также и тот, кто немногого хочет:
Лишь бы усладу иметь чреву, бокам и ногам,
Да чтобы отрок был или жена — это тоже неплохо —
В самой цветущей поре, в юной своей красоте.
Вот и богатство для смертных. Ведь всех своих денег избыток,
Сколько бы кто ни имел, право, в Аид не возьмет
И не избегнет, дав выкуп, ни смерти, ни тяжких болезней,
Платою не отвратит старости злобной шаги.
В связи с последними двумя цитатами кем-то, возможно, будет поставлен вопрос: а что, во времена Сапфо и Солона уже были деньги? Впрочем, большинство читателей воспримут упоминание о «презренном металле» как что-то собой разумеющееся. Мы настолько уже не мыслим себе жизни без денег, что нам кажется — они были всегда.
На самом деле ситуация сложнее[89]. Деньги как таковые — феномен достаточно древний. Но что только не служило деньгами в архаичных обществах! Где-то — раковины каури, где-то — скот… В поэмах Гомера отражено именно такое положение, при котором мерой стоимости (а это одна из главных функций денег) являлся именно крупный рогатый скот. Количеством голов скота определялось не только богатство человека, но и его престиж.
Деньги не стоит смешивать с одной из их форм — монетой. Монетная чеканка началась, согласно самым современным данным, в конце VII века до н. э. либо в Лидии, восточной соседке Греции, либо у самих греков — но в самом восточном, ионийском ареале их тогдашнего обитания. В Афинах во времена Солона монет никак еще не могло быть. Расплачивались при различных сделках предметами, которые можно с полным основанием назвать «прото-монетами»: круглыми и плоскими серебряными слиточками небольшого размера, разве что без каких-либо надписей и изображений[90]. А вот на острове Лесбос в те годы, когда там жила Сапфо, могли уже обращаться самые настоящие монеты. Металлом, из которого они чеканились, был электр — природный сплав золота и серебра, добывавшийся по крупинкам в лидийских реках.
Но вернемся к архаическим греческим лирикам. Выше уже упоминался еще один колоритный представитель их когорты — Феогнид Мегарский. Он был современником Солона, тоже творил в первой половине VI века до н. э. (такая его датировка всё же ближе к истине, чем любые более поздние). Жизнь этого поэта и политика сложилась очень нелегко.
Знатный аристократ, он оказался свидетелем демократического переворота в родных Мегарах. Власть победившей бедноты Феогнида никоим образом не устраивала, и он без обиняков об этом заявлял. Вот замечательная (хотя и очень тенденциозная) элегия, в которой возникает образ, ставший потом очень популярным в мировой литературе, — государство как корабль:
Знаю, ради чего понеслись мы в открытое море,
В черную канули ночь, крылья ветрил опустив.
Волны с обеих сторон захлестывают, но отчерпать
Воду они не хотят. Право, спастись нелегко!
Этого им еще мало. Они отстранили от дела
Доброго кормчего, тот править умел кораблем;
Силой деньги берут, загублен всякий порядок,
Больше теперь ни в чем равного нет дележа,
Грузчики встали у власти, негодные выше достойных.
Очень боюсь, что корабль ринут в пучину валы.
Вот какую загадку я гражданам задал достойным,
Может и низкий понять, если достанет ума.
Правящий демос, естественно, не мог стерпеть столь откровенной критики, и Феогнид был отправлен в изгнание. Долгие годы провел он на чужбине и получил возможность возвратиться на родину лишь под старость, когда мегарская демократия была свергнута. В подобных условиях неудивительно, что неприязнь поэта к народу в конце концов приобрела просто-таки экстремистский характер:
Крепкой пятою топчи пустодушный народ, беспощадно
Острою палкой коли, тяжким ярмом придави!
Можно объяснить и чернейший пессимизм, характерный для стихов Феогнида:
