Сергей Щепотьев - Диккенс и Теккерей
Между тем, иные строки «Ньюкомов» заставляют читателя вспомнить манеру автора «Пиквикского клуба».
Достойна пера Диккенса карикатурность образа мачехи Томаса Ньюкома: «О знаменитой Софии Алетее Хобсон, позже Ньюком, можно было бы сказать то, что Фридрих Великий сказал о своей сестре: по полу — женщина, по уму — мужчина... У неё был очень глубокий и грубый голос, и в преклонном возрасте она обзавелась бородой, которой позавидовали бы многие молодые люди... Говорят, ей не хватало только трубки, чтобы напоминать покойного фельдмаршала принца Блюхера. Её похороны стали самым впечатляющим зрелищем в жизни Клэпхема. Такую толпу можно было вообразить только в день состязаний дерби». И в то же время именно воля этой комической старухи спасает Клайва от нищеты. Этель выплачивает ему сумму, указанную в случайно найденной записке Софии Алетеи, не успевшей составить завещание по всей форме.
Даже в изображении любимых им персонажей, не исключая полковника Ньюкома (в письмах Теккерей называл его пустомелей и радовался, что на время отослал его обратно в Индию), ощущается двойственное отношение к ним писателя, иронический подтекст.
Тётка Клайва, мисс Ханимен, говорят, имеет значительное сходство с тёткой Теккерея, у которой он жил мальчиком по возвращении из Индии. В её доме Клайва «баловали, ласкали, холили и нежили, как маленького герцога. Да он и был таковым для мисс Ханимен: ведь он был сыном полковника Ньюкома, кавалера ордена Бани, который слал ей шали, шахматы из слоновой кости, шкатулки из благовонного сандалового дерева и шарфы... Того самого полковника, который прислал ей чек на сто фунтов, когда, после всех своих несчастий, она решила купить дом в Брайтоне, а брату её, м-ру Ханимену, в пору его невзгод подарил гораздо большую сумму. Что вызывало в мисс Марте Ханимен столь сильную любовь к племяннику: благодарность за прошлые благодеяния? Или надежда на новые? Или родственное тщеславие? А может, любовь к покойной сестре и нежная привязанность к её отпрыску?.. Тётушка Ханимен была добрая душа. И таково было великолепие отца Клайва, его даров, его великодушия, воинских заслуг и ордена Бани, что юноша действительно казался ей маленьким герцогом». После катастрофы эта женщина приглашает полковника жить у себя, но не упускает случая упрекнуть родственника в утрате вложенных ею в Бунделкундский банк денег.
Автор предвидит нарекания в циничности: «Вы с презрением перевернёте страницу и скажете: „Неправда, человеческая натура не так плоха, как полагает этот циник“ Мол, вы-то не делаете разницы между богатым и бедным. Пускай. Вы не делаете. Но признайте, что для вашего ближайшего соседа эта разница существует. Да и не вам, дражайшая мадам, это адресовано! Нет-нет, мы не так грубы, чтобы судить вас прямо в лицо. Однако что станет с обществом, если из светской беседы исключить пересуды о только что покинувшей комнату леди?»
Как всегда, говоря о людских пороках, Теккерей не делает исключения и для себя: «Как много раз я гордился каким-нибудь своим поступком, полагая, то причиной его было нечто великое, вроде великодушия! Как тут из глубины моей души нахально вырывался насмешливый бдительный страж и дёргал меня за павлиний хвост абсурдного тщеславия: „Прочь хвастовство! Я причина твоей добродетели, приятель! Ты доволен, что вчера за обедом был сдержан в потреблении шампанского? Это я заставил тебя сдерживаться, и меня зовут Светское Благоразумие, а вовсе не Самоотречение. Доволен, что дал попрошайке гинею? Не Великодушие тебя подвигло на этот поступок, а Разгильдяйство. Устоял перед новым искушением, с чем себя и поздравляешь? Трус! Ведь ты просто не посмел рискнуть! Так что сбрось-ка свой павлиний хвост. Ходи в перьях, которыми тебя наделила природа. И благодари Небо, что не все они сплошь черны“»...
Те обвинения в бессердечии и цинизме, которые он предъявлял в своих лекциях Свифту, не раз предъявляла английская критика (как, впрочем, и Лев Толстой) его «Ньюкомам».
А. Дружинин, однако, отмечал: «Это книга, исполненная теплоты и мудрости; это широкий шаг от отрицания к созиданию».
Действительно, в романе, показывающем чуть ли не всеобщую испорченность, звучит мотив терпимости, и это дало повод видным советским критикам ставить в укор писателю отсутствие в книге «наступательного духа и беспощадной сатиры» (В. Ивашёва), «обличительного пафоса» (Н. Михальская).
Понятно, что нашему литературоведению ничего не оставалось, как следовать негативной оценке «Ньюкомов», данной Н. Чернышевским: ведь последнего высоко ценил В. Ленин! Хотя, если вчитаться в канонизированную статью саратовского эстета, мы найдём в ней лишь один тезис о «мелкотемье» этого романа Теккерея — тезис, вокруг которого наворочано несколько страниц пустейшей болтовни, парадоксально обвиняющей автора «Ньюкомов» именно в многословии.
Лишь в 1990 г. Е. Гениева попыталась объяснить позицию ратоборца утопического социализма тем, что тот, «поклонник „Ярмарки тщеславия“, вновь ожидал встречи с сатириком и был разочарован, если не раздосадован, когда столкнулся с психологическим романом». И осмелилась задаться вопросом: «Неужели он прав?»
Разумеется, нет, ответили бы мы, будь этот вопрос задан нам. Ибо и в «Ярмарке» Теккерей, прежде всего, — реалист, как и во всех остальных своих романах, в отличие от ранних произведений, подписанных именами Желтоплюша и Титмарша, или «Книги снобов». Кроме того, мелких тем не существует: существуют лишь мелкие писатели. Или авторы, которым недоступны вершины психологического романа. Такие-то литераторы непременно норовят доказать, что недостижимое для них — неинтересно и мелко.
Нам же, признаться, ближе точка зрения Дружинина, в своей статье о «Ньюкомах» восклицавшего: «Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение его таланта во многом изменилось в последние годы? <...> Разве честный боец перестаёт быть честным бойцом, слагая своё оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился?»
Впрочем, и с ним мы не можем согласиться до конца: Теккерей никогда и не был мизантропом, а всего лишь объективен, повторяем, слишком объективен для своего времени, и только. И время доказало, что человеческие недостатки, как и отношения людей, неизменны, что писатель был прав в своих оценках, какими бы парадоксальными они ни казались:
«Злословие вполне допускается обществом. Оговори меня, а я оговорю тебя. Но будем друзьями при встрече».
«Наши друзья и враги наши рисуют нас по-разному, и я часто думаю, что оба портрета верны».
«Из того, что человек беден, вовсе не следует, что он честен. А знавал я кое-кого, кто был благороден и доброжелателен, несмотря на богатство».
«Что касается нравственности, то я пишу о тщете успеха, как и всего в жизни, кроме любви и добродетели, не таково ли и учение Господа нашего?» — писал автор о «Ньюкомах» другу. Надо, однако, признать, что и иную добродетель, как и любовь, он ставил в этом романе под сомнение: «Нечестивцы, без сомненья, нечестивы, и они идут своим неправедным путем, и падают, и воздаётся им за грехи их. Но кто сочтёт зло, совершаемое самыми добродетельными?»
Нельзя всё-таки забывать и того, что, пожалуй, за исключением «Ярмарки тщеславия», повествование в его романах ведётся от имени кого-нибудь из персонажей. Так, рассказчик в «Ньюкомах» — популярный, хоть и не очень богатый, писатель Артур Пенденнис, таким образом, в романе происходит некое развитие этого образа из более раннего произведения. Хотя... очень многое в нём, действительно, совпадает с его создателем. Да и оценки их творчества обществом схожи. Мы, например, узнаём, что и умная аристократка леди Кью, и ограниченная вдова простого офицера Маккензи полагают книгу Пенденниса чтением, непригодным для юных девиц. «В ней много горьких истин, но она мизантропична», — считает миссис Маккензи...
Ещё в 1856 г. Э. Бёрн-Джонс так высказался о «Ньюкомах» в «Оксфорд энд Кембридж Мэгэзин»: «Замечательно достоверная картина великосветского общества, каким оно предстаёт перед нами ежедневно, многосторонняя, крайне сложная — таков этот шедевр романа как жанра, в котором, хоть и не впервые, но в недостижимом дотоле объёме осуществлено то, что всегда рассматривалось как цель литературы». А Эдуард Фицджералд вскоре после смерти Теккерея писал: «Я перечитываю ночами „Ньюкомов“ и слышу, как много он в них сказал. И мне кажется, будто он поднимается ко мне по лестнице и вот-вот войдёт, напевая, как, бывало, входил в мою комнату на Чарлотт-стрит тридцать лет назад».
Но и спустя полтора века этот роман Теккерея заставляет читателя задуматься над жизнью, и вечными качествами человека, его чувствами, и проблемами людских взаимоотношений, и общественного устройства...
В 1855 г. «Блэквуд Мэгэзин» поместил ряд статей о Диккенсе, Теккерее и Булвер-Литтоне, после чего провёл нечто вроде опроса читательского мнения, чтобы вручить одному из них пальму первенства. В определённый момент перевес был на стороне Теккерея, но потом чаша весов склонилась в сторону Булвер-Литтона. Сам Теккерей считал, что наиболее талантлив из них Диккенс, но тому повредила слава, и критики решили не идти на поводу у массового читателя.
