Павел Стеллиферовский - "Чего изволите?" или Похождения литературного негодяя
Вот, к примеру, Глумов, рассказ о котором мы только что закончили. Нравственный урок, данный Островским читателям и зрителям, весьма красноречив. Ранее была написана пьеса «Доходное место», герой которой, Жадов, оказавшись в трудной жизненной ситуации, во многом сходной с глумовской, чуть было не пошел такой же дорогой. Он уже решился просить у сильных мира сего «доходного места», но так и не смог переступить через себя и успел остановиться (да и судьба помогла), сохранив честь и душу. Казалось бы, чего еще?
Но мы помним, что «На всякого мудреца довольно простоты» заканчивается на печальной ноте: такие, как Глумов, нужны хозяевам жизни и будут прощены. Значит, вновь станут опасны для общества. И в «Мелочах жизни» почти через двадцать лет после пьесы Островского появляется новый, щедринский, портрет этого приспособленца в его развитии, во весь рост:
«Перед вами человек вполне независимый, обеспеченный и куль турный. Он мог бы жить совершенно свободно, удовлетворяя по требностнм своей развитости. Но его так и подмывает отдать себя в рабство. Он чует своим извращенным умом, что есть где то лестница, которая ведет к почестям и власти. И вот он взбирается на нее. Скользит, оступается и летит стремглав назад. Это, однако ж, не останавливает его. Он вновь начинает взбираться, медленно, мучительно, ступень за ступенью, и наконец успевает прийти к цели. Тут его встречают щелчки за щелчками, потому что он чуженин в этой среде, чужого поля ягода. Тем не менее руководители среды очень хорошо понимают, что от этого чуженина отделаться нелегко, что он упорен и не уйдет назад с одними щелчками. Его наконец пристраивают, дают приют и мало-помалу привыкают звать „своим". В ответ на это вынужденное радушие он ходко впрягается в плут и начинает работать с ревностью прозелита [новообращенного]. Идеалы, свобода, порывы души — все забыто, все принесено в жертву рабству. А через короткое время в результате получается заправский раб, в котором все сгнило, кроме гнуткой спины и лгущего языка во рту».
Глумов у Щедрина не назван по имени, ибо это уже не тот Егор Дмитрии Глумов, который продает свой ум, но издевается над хозяевами и пишет горький дневник. Этот, похоже, уже не пишет, так как полностью отказался от себя прежнего. Щедринский хамелеон — характер почти символический, развитый до предела. Но чувствуется, что, создавая портрет антигероя, писатель опирался на читательское знание классического наследства. Именно это и дало изображению пространственную широту и историческую глубину. Как тут не вспомнить Гоголя, использовавшего грибоедовский опыт в развитии сплетни о Чичикове!
Чуткий и благодарный читатель соединился в Салтыкове-Щедрине с прозорливым мыслителем. Открывая его произведения сегодня, в конце XX века, мы без труда найдем и примеры «обратной перспективы». Вот некоторые из них, поражающие прозорливостью и силой писательского предвидения.
Проблемы перестройки нашей школы волнуют всех: и тех, кто учится, и тех, кто учит, и тех, кто потом пожинает плоды учебы. Сколько копий сломано, сколько страстных речей произнесено! Газеты пишут, телевидение показывает, министерства меняют вывески, комиссии заседают. Но реформа школы, объявленная, похоже, без достаточной подготовки, буксует. Постановления никак не могут исполниться, решения — выполниться. Может быть, эти постановления и решения сосредоточились на внешнем, не затронув глубинную суть жизни школы? Трудно сказать. Одно ясно: множество людей и ведомств бьется над решением запущенных школьных проблем и никак пока не найти концов.
«Прежде всего, над всей школой тяготеет нивелирующая рука циркуляра. Определяются во всей подробности не только пределы и содержание знания, но и число годовых часов, посвящаемых каждой отрасли его. Не стремление к распространению знания стоит на первом плане, а глухая боязнь этого распространения. О характеристических особенностях учащихся забыто вовсе: все предполагаются скроенными по одной мерке, для всех преподается один и гот же обязательный масштаб. Переводный или непереводный балл вот единственное мерило для оценки, причем не берется в соображение, насколько в этом балле принимает участие слепая случайность. О личности педагога тоже забыто. Он не может ни остановиться лишних пять минут на таком эпизоде знания, который признаёт важным, ни посвятить пять минут меньше такому эпизоду, который представляется ему недостаточно важным или преждевременным. Он обязывается выполнить букву циркуляра — и больше ничего».
Как вы думаете, откуда эти бьющие не в бровь, а в глаз наблюдения? Из статьи в «Учительской газете»? Из выступления педагога-новатора в концертной студии Останкино? Нет, они из щедринских «Мелочей жизни», изданных в 1886–1887 годах. Уж не сглазил ли писатель нашу школу?..
Другой пример — из области природоохранительной. Все мы стали свидетелями и в разной степени участниками недавних страстных споров вокруг пресловутого проекта поворота северных и сибирских рек. Голос общественного разума, кажется, был услышан. Реки пока, «в связи с необходимостью дополнительного изучения экологических и экономических аспектов» проблемы, оставили в покое: пусть текут, куда текли. На этот счет было издано специальное партийно-правительственное постановление. Но есть ли твердые гарантии, что могущественные ведомства в угоду своим эгоистическим интересам вновь, ни у кого не спросясь и никого не выслушав, не начнут под предлогом огромной народнохозяйственной надобности что-то копать или засыпать, рубить или запруживать? Теоретически — есть, но практика пока не очень в том убеждает. Ведь уже окапывают Волгу разными каналами, насыпали дамбу в Финском заливе, подбираются к красавице Катуни. А если заглянуть в прошлое?
Жил-был на свете город Глупов, летопись которого опубликовал Салтыков-Шедрин в знаменитой «Истории одного города». Много он видел разных градоначальников, немало претерпел от их причудливого правления, но выстоял. А вот послали в Глупов нового начальника — Угрюм-Бурчеева, и после его недолгого правления, как сказано у писателя, «история прекратила течение свое». Что же произошло?
Угрюм Бурчеев однажды решил, что «старая жизнь безвозвратно канула в вечность", а для построения новой надо «сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке». Дело в том, что город Глупов своей "неправильностью» не понравился градоначальнику сразу, детальный же осмотр показал, что его надо не улучшать, а создавать заново. Река тоже не вписалась в представления Угрюм-Бурчеева о правильности построений: «Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, — вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился». Более того, самим своим существованием река бросала вызов его существованию. «Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки. Она жила». И участь реки была решена: «Уйму! я ее уйму!»
Город с помощью самих жителей — глуповцы! — был разрушен довольно быстро, а вот река никак не хотела останавливаться или менять течение. Уже и покорные обыватели надумали возроптать: «До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного». Но градоначальник был непреклонен. Да и с чего сомневаться? «Он, — замечает с провидческой грустью писатель, — не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река».
Схватка с рекой продолжалась долго: река не давалась. Но и прохвост не отступал. Знал, что ему за это ничего не будет: ведь само высокое начальство, пославшее его в Глупов, благословило великие планы переустройства города и одобрило намерение «уловить Вселенную». Наконец все, что было под рукой, оказалось в воде, и река, замерев, стала разливаться по равнине.
«К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем все еще прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб и, достигнув плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять всплывали и сбивались в кучу в одном месте. Разумеется, Угрюм-Бурчеев нечего этого не предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.
