Мария Боброва - Марк Твен
«О сыны классической Италии!.. Почему вы не ограбите вашу церковь?» — восклицает Твен.
Во Франции Твен также видит контрасты между нищетой и роскошью. Описание прекрасных версальских парков и дворцов нарочито противопоставлено картинам безрадостной жизни рабочего сент-антуанского предместья в Париже, где «нищета, нужда, порок и преступления живут рука об руку».
Твен сочувственно относится к революционному французскому народу: тот всегда готов «потребовать к ответу короля».
Всматриваясь в Наполеона III на параде, он рисует французского императора трусливым хищником, давая точный и исторически верный портрет:
«Наполеон в военной форме — человек с длинным туловищем, короткими ногами и свирепыми усами, старый, сморщенный, глаза полуприкрыты, — но какое глубокое выражение хитрости и интриганства светится в них! Наполеон, столь мило раскланивающийся на громкие аплодисменты и пристально следящий за всем и всеми своими кошачьими глазами из-под низко надвинутых полей шляпы, как будто выискивает какое-либо доказательство того, что клики не были сердечными и искренними».
Марк Твен видит Наполеона III в 1867 году и успевает заметить кое-что типичное из «сверххитроумной» (выражение К. Маркса) внутренней политики французского императора: он выпрямляет кривые улочки сент-антуанского предместья, чтобы удобнее расстреливать рабочих.
В своем труде «К жилищному вопросу» Ф. Энгельс указывает на «специфически бонапартистскую манеру… прорезать длинные, прямые и широкие улицы сквозь тесно застроенные рабочие кварталы, обрамляя эти улицы по обеим сторонам большими роскошными зданиями; наряду со стратегической целью, — затруднить баррикадную борьбу, — при этом имелось в виду образование зависящего от правительства специфически-бонапартистского строительного пролетариата, а также превращение города в город роскоши по преимуществу»[71].
Портрет Наполеона III на параде, характерная черта его «градостроительства» — из этого Твен-художник создал запоминающийся реалистический образ бесславного правителя Франции, политического авантюриста, свергнутого народом спустя три года.
Диапазон общественных интересов Марка Твена широк. Он сумел заметить антагонизм между рабочими и императорской властью, отдал должное французскому крестьянству. Восхищаясь чудесным пейзажем страны, который расстилается перед его глазами, когда он проезжает «пятьсот миль сквозь сердце Франции», Марк Твен видит огромный человеческий труд, вложенный в симметрические, тщательно возделанные руками крестьян поля. Твена восхищает культура труда французского крестьянства.
Если помнить о том, как варварски относились к плодороднейшей земле Америки американские скваттеры, которых еще Фенимор Купер обвинял в том, что они «грабят землю», то становится понятным глубокое уважение и восхищение, с каким Марк Твен говорит о труде французских крестьян.
Свое пребывание на русском берегу, прием у русского императора Твен описал во второй части «Простаков за границей». В «Записной книжке» он дает подробности, не вошедшие в книгу. Среди них наше внимание привлекают такие записи:
«Видел Малахов курган и прочее, и горы пушечных ядер, и другие знаменитые реликвии».
О Севастополе: «Это совершенно разрушенный город — за время ужасной осады не осталось ни одного из старых домов»[72].
Эти записи свидетельствуют о глубоком сочувствии и уважении Марка Твена к русскому народу.
В «Записной книжке» Твен подробно описывает прием в ялтинском царском дворце и встречу с русским императором, которому от имени американских путешественников был прочитан адрес, составленный Марком Твеном.
«Я написал адрес сам», — сообщал Твен в письме к родным. И хотя он издевается над своим «произведением» («удивительный документ… для вечной сохранности его опустят в спирт, как диковинную рептилию»), но втайне, видимо, гордится им: адрес носил характер вежливого приветствия, обращенного к царю, отменившему крепостную зависимость: «…американцы имеют особое право чествовать государя, свершившего столь великое дело»[73].
Эта фраза многое раскрывает в общественно-политических позициях Марка Твена. В России он чувствует себя представителем своего народа, недавно восставшего против рабства, ставит рядом два исторических явления: уничтожение рабства в США и отмену крепостной зависимости в России.
Детали своего пребывания в Ялте Твен тщательно заносит и в «Записную книжку», и в книгу «Простаки за границей».
Для американцев был дан завтрак в царском дворце, «простаки» (в том числе и Твен) наделали уйму бестактностей, которые с удовольствием подметил юморист. Царская аудиенция длилась четыре часа, вечером гостей пригласили на бал, где Марк Твен отплясывал русскую. Глядя на удаляющиеся очертания русского берега, Твен высказывает сожаление, что не знает русского языка[74].
История с составлением приветственного адреса русскому царю беспощадно высмеяна самим же Твеном на страницах «Простаков за границей». Твен выступает здесь и в роли высмеиваемой жертвы и как создатель типов насмешников из среды матросов, остроумно, язвительно и зло разыгрывающих всю сцену приема у русского императора, представляя ее в виде шутовской пародии на придворную церемонию.
Обычная манера Твена — самого себя выводить в качестве объекта сатиры — дает верный и сильно действующий эффект. Твен наносит чувствительные удары американскому «демократизму», падкому до европейских титулов, орденов, до придворного этикета и церемоний. Особенно хороша история с орденской ленточкой, которую нацепил себе на сюртук «простак» Твен, чтобы не ударить в грязь лицом в толпе сиятельных придворных.
Позже эта тема — американцы млеют перед европейскими титулами, смешно и жалко подражают аристократическому стилю жизни — с уничтожающим сарказмом будет разработана Твеном в романе «Американский претендент».
По своей форме «Простаки за границей» Марка Твена не являлись новаторским произведением.
«Письма» простака о путешествии — типовая форма юмора в американских журналах («Все ехали в Европу — я тоже ехал в Европу. Все намеревались посетить парижскую выставку — я тоже намеревался посетить парижскую выставку»). Сам Марк Твен в первые годы своей журналистской деятельности (1857) посылает подобные письма в журнал «Пост». В «Простаках» он использует особенности литературы фронтира: пишет книгу в особом жанре, — соединяя рассказ с очерком (этот жанр позже станет у него излюбленным), сохраняет манеру передачи устного рассказа, делает вставки юмористического характера — анекдотические интерлюдии, не относящиеся к данному моменту, вводит любимую лоцманами на Миссисипи и калифорнийскими рудокопами юмористическую «проделку»; не считает нужным давать логическое развитие сюжета (сюжет обусловлен панорамой, проходящей перед глазами автора), широко использует преувеличение, пародию.
Журналистская манера сказывается в интригующей броскости подзаголовков в каждой главе.
Глава II. «Великие приготовления. — Важный сановник. — Исход в Европу. — Покупка мистера Блетчера. — Каюта № 10. — Собрание племен. — Наконец в море».
Глава XI. «Мы «привыкли». — Нет мыла. — Меню, табльдот. — «Американский сэр». — Любопытное открытие. — Птица «пилигрим». — Странное товарищество. — Место погребения заживо».
Такие подзаголовки (и более вызывающие) имелись авантюрно-приключенческих романах, которые шли приложениями к журналам или печатались серийно на их страницах.
Преувеличением Марк Твен пользуется часто и охотно, придавая своему произведению все оттенки народной юморески.
Описывает ли Твен бесконечно нудные, убийственно надоедливые речи проводников, говорит ли о бездарном поэте, угрожает ли мучительной смертью парикмахерам — всюду преувеличение. Однако каждое из них оправдано идейным содержанием книги.
Путешественников замучили рассказами о Микеланджело. Комически обессиленный автор начинает свой гротеск с легкого шаржа. Постепенно гипербола разрастается, принимая гигантские очертания. Микеланджело заполонил всю Италию.
«В Генуе, что бы ни было написано, все это он рисовал. В Милане все писал или он сам, или его ученики; он же «написал» озеро Комо. В Падуе, в Вероне, в Венеции, в Болонье о ком, как не о Микеланджело, напевали нам проводники? Во Флоренции он все написал и почти все нарисовал, а где ничего не нарисовал, то все же посидел на своем любимом камне или хоть посмотрел на него… В Пизе он написал все и повсюду, за исключением лишь Падающей башни, но и ее, конечно, приписали бы ему, если бы она не так страшно отклонилась от перпендикуляра…
